– Каждый день вроде видимся, а поговорить-то все недосуг, – продолжала учительница. – Как живешь, Лизавета? Виктор как?
– Да так... живем – хлеб жуем, – отвечала Лизавета. – А Виктор что – он ничего.
– Да-а, – задумчиво протянула Дарья Ивановна. Викторово "ничего" гремело на всю округу. Маленький, кривоногий и шебутной Виктор взялся невесть откуда с бригадой строителей, охмурил невзрачную Лизку, женился и остался в Хмелицах, в. домике, что достался Лизке после бабушки Семирамиды Егоровны, упокой Господи ее душеньку. И пошел куролесить... И ведь не сказать, чтоб был совсем забулдыга, пьет, как все мужики, бывало, и по неделе трезвый ходит, а вот поди ж ты... Главное, вся его гульба – с последствиями. То скирду казенную спалит, то трактор новый в болоте утопит, за морошкой собравшись. А за все платить приходится, деньгами – чтоб тому же Витьке на казенных харчах задницу не парить.
Все жалели Лизку, хотя и понимали, что мужика более справного ей и на роду написано не было. Хорошо, хоть такой-то взял.
– Я, Лизавета, больше про Таню твою поговорить хотела, – сказала Дарья Ивановна. – Уж скоро совсем получит она свидетельство на руки, и куда? Вы не думали, не решали?
– Так что ж тут думать? – ответила Лизка. – Отдохнет немного, а после сенокоса в бригаду к себе оформлю. А к осени, как мне в декрет идти, на мое место встанет.
– Oх, Лизок, пропадет тут девка-то, в Хмелицах, – вздохнула Дарья Ивановна. – Учиться бы ей дальше надо. Головка у нее умная, начитанная, только вот в облаках часто витает. А поет как – заслушаешься! Я бы ее в Новгород отправила, в музыкальное училище. Вон из их класса и Пантелеева, и Симка Голубева в сельхозтехникум идут, а уж куда им против твоей Таньки. Да и вообще, я думаю, через месяц-другой никого тут из голубочков моих не останется. Все разлетятся... Так что ты, Лизавета, подумай.
– А мне одной, что ли, и со скотиной, и с дитем, и с курями, и с огородом, да еще и с Витькой возжахаться? – возразила Лиза. – Вот ужо когда пойдет дитя ножками, тогда и подумаем.
– Так оно так, – сказала учительница, – да не поздновато ли будет думать? Это сейчас-то она на ребят смотреть не хочет, а года не пройдет, кровушка взыграет – а где они, паренечки-то? Которые хорошие, так те после армии никогда обратно не возвращаются, а которые возвращаются, так лучше бы и не приходили – одна пьянь и рвань! А в городе, глядишь, она и профессию по талантам получит, и человека встретит хорошего, жизнь свою устроит. А ей, голубушке, уж ты поверь мне, долго в девках не утерпится. Горячая будет. И если ты ей тут оставаться велишь, то она либо хорошего мужика из семьи уведет, либо за первого прощелыгу выскочит. Женихи у нас известно какие – сплошь пьяницы, или эти... прости Господи.
Лиза поняла, о ком она говорит. В прошлом году на МТС прямо из заключения пришли работать четверо бывших уголовников. Выделили им большой почти целый выморочный дом на окраине, и они там жили и спали между собой... ну, как мужики спят с бабами... Срамотища какая!
А в это время предмет разговора, Лизаветина младшая сестра Танька Приблудова, сидела на высоком берегу озера и задумчиво смотрела на воду. В ногах у нее стояло корыто с выполосканным и отжатым бельем. На сестру свою Танька не походила совершенно. Это была высокая, статная, красивая девушка – ну прямо богатырша Синеглазка из русских былин. Только глаза у Таньки были зеленые, с поволокой, а слегка вьющиеся волосы – чернее воронова крыла, что и вовсе уже не вписывалось в образ былинной русской красавицы. Увидев издалека ее ладную, крепкую фигуру с большой грудью, широкими плечами и бедрами и длинными, чуть полноватыми ногами, никто и не подумал бы, что смотрит на пятнадцатилетнюю девчонку, по существу еще подростка. И только подойдя совсем близко и заглянув в ее по-детски пухлое лицо с аккуратным, с небольшой горбинкой, носиком, в ее большие и доверчивые хризолитовые глаза, можно было определить ее истинный возраст, а то и скинуть годок-другой.
Танька была натура тихая, мечтательная, неторопливая и погруженная в себя. Многие девчонки побойчее находили ее простоватой, чуть ли не дурочкой, хотя училась она хорошо и при всей внешней медлительности успевала уроки сделать, еду сварить для людей и для скотины, и дом прибрать, и дров наколоть – в общем, все, что требовалось в повседневной полудеревенской жизни.
Да, поселок Хмелицы нельзя было назвать деревней, но и до города, пусть самого маленького, он тоже не дотянул. Имелись в нем огромная тракторная и ремонтная станция, птицефабрика, клуб, несколько пятиэтажек с паровым отоплением, стадиончик, промтоварный и даже книжный магазины, ко по большей части улочки тянулись вдоль типичных деревенских домов (что поновее – из бревен, что постарше – из традиционного для этих мест самодельного кирпича, производство которого прекратилось только в войну), с заборами, колодцами, огородами, крытыми хозяйственными дворами, примыкающими к жилой части, с мычащими коровами, с овцами, козами и прочей живностью... Впрочем, что там долго объяснять – половина России живет в таких вот Хмелицах.
Танька глядела, как на черную гладь озера садится чайка, как бегут на воде круги, оставленные невидимой рыбой, склюнувшей с поверхности мошку, как на дальнем берегу, где озеро переходит в болото, гнется под ветром камыш. Она до обморока любила здешнюю природу – холмы, озера, неповторимые валдайские леса, где соседствуют морошковое болото и солнечный южный склон, поросший лещиной и ежевикой, где, если ягода не вызревает по верхам, ее берут по низинам – и наоборот.
Чайка взлетела ввысь и исчезла. Танька нахмурила лоб, словно припоминая что-то, встала, подняла корыто и пошла к дому. Поставив корыто на крыльцо, она тут же, через сени и горницу, направилась к русской печке и достала из-за трубы заветную толстую тетрадочку.
Эту тетрадочку – свой "альбом" – она украсила сама, разрисовав цветами и узорами, наклеив вырезанные из разных журналов фотографии знаменитых артистов – от Михаила Ульянова до Элвиса Пресли. Сюда она записывала понравившиеся ей стихи и песни. Александр Блок соседствовал здесь со Степаном Щипачевым, а "Маленькая балерина" – с "Маленьким вором". Встречались и такие строки:
Шаланды, полные ткемали,
В Одессу Костя приводил,
И все пьянчужники вставали,
Когда в пивную он входил.
Это, кстати, были вполне сознательные подстановки. Непонятное "кефали" она заменила на "ткемали", потому что банку с такой надписью видела в продмаге. Ну, а в пивной кто заседает – понятное дело, пьянчужники. Она вообще воспринимала искусство очень серьезно и старалась все додумать самостоятельно и до конца. Об этом, в частности, свидетельствовал другой раздел альбома, куда она записывала некоторые свои впечатления от фильмов и книг. В частности, там были следующие записи:
"Сначала я очень любила Наташу Ростову, но какая же она оказалась подлая! Променять князя Андрея на какого-то Анатоля!"
"Поссорилась с Лизкой. Мы смотрели "Сагу о Форсайтах", а она обозвала Ирэн гадиной – зачем бросила такого надежного и непьющего Сомса ради психованного Босини. Но это же любовь, как она не понимает! Босини похож на нашего завклубом Егоркина, только симпатичней".
"Вчера показывали Ленинград. Какой красивый! Мне захотелось в нем жить, а потом пришла Катька и стала рассказывать, как она живет в этом Ленинграде в общежитии. Ужас! Хуже, чем у нас в детдоме. Теперь не знаю, хочу туда или нет".
"Дочитала Евгения Онегина. Какая Татьяна молодец! Так этому Онегину и надо! Ему в женщине дорог только блеск".
Раскрыв альбом ближе к концу, там, куда она записывала чужие мудрые мысли о жизни и о любви, Танька взяла из шкафа ручку и записала аккуратным "чистописательным" почерком:
"Человек создан для счастья, как птица для полета!"
Эту фразу она услышала вчера по телевизору, но тогда записать забыла, а сегодня, глядя на чайку, вспомнила...
Явившись по зову бабы Сани, Танька взвалила на свою сильную спину мешок с песком и понесла домой. Рядом, еле поспевая, семенила Лизка и придерживала мешок за нижний угол – помогала как бы.
– Слышь, Танька, Дарь Иванна говорит, в Новгород тебе ехать надо, как школа кончится, – сказала Лизка.