Мануэль последовал за штурманом на бак – туда, где уходил в глубину якорный трос. Тут Лэр вручил ему раздобытую где-то по пути алебарду.
– Руби канат.
– Но, господин штурман, мы же якорь потеряем.
– Эти брандеры так велики, что не остановишь, а если там антверпенский огонь[6], они взорвутся и погубят нас всех. Руби!
Мануэль принялся рубить неподатливый трос толщиной в ствол небольшого деревца. Но сколько он ни старался, а перерубить сумел только одну-единственную прядь, и тогда Лэр, выхватив у него алебарду, неуклюже, стараясь не опираться на поврежденную ногу, взялся за дело сам. Тут до обоих донесся крик капитана «Ла Лавии»:
– Руби якорь!
Лэр громогласно захохотал.
Натянутый трос с треском лопнул, корабль снялся с места, но брандеры были уже совсем рядом. В адском зареве Мануэль ясно видел английских матросов, снующих по пылающим палубам прямо сквозь пламя, точно саламандры или демоны. Да, все это – дьяволы, тут никаких сомнений быть не могло. Возвышавшееся над четырьмя парами брандеров пламя имело ту же демоническую природу, что и моряки-англичане: из каждого его ярко-желтого языка таращилось, высматривая Армаду, око английского демона. Порой эти демоны выпрыгивали из бушевавшего над брандерами пекла в тщетных попытках долететь до «Ла Лавии» и сжечь ее дотла. Жаркие угли Мануэль отгонял, отражал деревянным образком святой Анны да усвоенным в мальчишестве, на Сицилии, жестом, оберегающим от дурного глаза. Тем временем корабли Армады, освободившись от якорей, дрейфовали по течению без руля и ветрил и, торопясь уклониться от брандеров, нередко сталкивались друг с дружкой. Как бы яростно ни орали капитаны и прочие офицеры на коллег с других кораблей, все попусту. В кромешной тьме, да без якорей, собрать флот воедино не удалось, и за ночь большую часть кораблей унесло в Северное море. Впервые безупречные фаланги Армады оказались рассеяны, и снова сплотить ряды им было не суждено.
Когда все это кончилось, лишенная якоря «Ла Лавия» легла в дрейф, держа позицию при помощи парусов. Здесь, в Северном море, офицеры принялись выяснять, что рядом за корабли и каковы последние указания адмирала Медина-Сидония. В ожидании новостей Мануэль с Хуаном стояли на палубе, среди соседей по койкам. Хуан уныло покачал головой.
– Я в Португалии все больше пробки делал. Так вот, мы там, в Канале, были, будто пробка, которую вгоняют в бутылочное горлышко. Пока держались в горлышке, все у нас было в порядке: горлышко-то все уже да уже, попробуй нас выковырни! А вот теперь англичане пропихнули нас внутрь, в бутылку, и плаваем мы тут, в опивках пополам с гущей, и из бутылки нам больше не выбраться.
– Сквозь горлышко точно не выбраться, – согласился кто-то из остальных.
– Да и по-другому – никак.
– Господь не оставит нас. Господь доведет нас до дому, – возразил Мануэль.
Хуан вновь угрюмо покачал головой.
Не рискнув пробиваться в Ла-Манш, адмирал Медина-Сидония решил обогнуть Шотландию, а затем направить Армаду домой. Знавший северные воды, как никто из испанских лоцманов, Лэр целый день провел на флагмане, помогая прокладывать курс.
Потрепанный флот двинулся прочь от солнца, к верхним широтам студеного Северного моря. После ночной атаки брандеров Медина-Сидония всерьез принялся восстанавливать строгую дисциплину. Однажды пережившим множество баталий в Ла-Манше довелось стать свидетелями казни одного из капитанов, повешенного на ноке рея за то, что, вопреки запрету, позволил своему кораблю опередить флагман. Долго каракка, превращенная в эшафот, сновала вдоль общего строя, дабы все до единого воочию видели труп капитана-ослушника, куклой болтавшийся над волнами…
Мануэль взирал на все это со страхом и отвращением. Умирая, человек становился попросту мешком с костями: души капитана среди облаков в вышине видно не было. Возможно, сгинула в глубине моря, направившись в ад… Странное то было преображение – смерть. Отчего только Господь не соблаговолил объяснить потолковее, что ждет человека после?
Итак, «Ла Лавия», подобно всем прочим, послушно тащилась за адмиральским флагманом. Армада шла дальше и дальше, к северу, в царство стужи. Порой по утрам, поднимаясь на палубу, вахтенные дивились снастям, обросшим бахромою сосулек, сверкавших в пронзительно-желтом свете зари, словно бриллиантовые ожерелья. Бывало, море за бортом белело, как молоко, а небо над мачтами становилось серебряным. В иные дни волны обретали цвет кровоподтека, небеса же окрашивались свежей, бледной лазурью такой чистоты, что Мануэль, глядя вокруг, задыхался от страстного желания уцелеть в этом плавании и жить долго-долго, до глубокой старости. Все бы ничего… вот только холод здесь царил просто убийственный. Ночи в жару горячки вспоминались теперь с той же нежностью, что и первый дом Мануэля на побережье Северной Африки.
6
Антверпенский огонь – особый род брандеров, по сути – плавучие бомбы, впервые примененные при осаде Антверпена во время войны за независимость Нидерландов.