– Подойди.
Я приблизилась.
– Сядь. – Отец указал на шкуру.
И я присела, готовая ждать столько, сколько понадобится. И сердце, такое глупое безумное сердце, металось в груди. Неужели ошибалась Аану? И отцу не все равно, что с тобой будет?
Он желает тебе добра.
И любит… возможно, хоть немного, но любит.
Разве это не чудо?
Он же набивал трубку табаком; отец действовал осторожно, бережно, но пальцы его были слишком неуклюжи, и табачный лист крошился. От него исходил терпкий особый запах – табак отцу привозили редкого сорта, крепкий, с синим дымом, что подолгу не выветривался из покоев.
– Что ты слышала о Черном Янгаре? – спросил отец, прикусывая чубук.
И сердце остановилось. Ему не нужен был мой ответ, отец сам дал его.
– Выскочка. Подлец, каких свет не видывал. Наглый песий сын… – Ерхо Ину произносил каждое слово медленно, словно смакуя. И я не смела перебить его вопросом.
Янгар Черный?
Кто же не слышал о Янгхааре Каапо?
– Подай. – Тридуб указал на кубок, забытый мною на столе.
Он заговорил, когда я вернулась на прежнее место.
Этот год для семьи Ину выдался тяжелым.
Нет, не оскудели земли могучего рода, не отвернулась удача от моих братьев. По-прежнему выходили в море драконоголовые боевые корабли и возвращались с добычей, по-прежнему родила золотую пшеницу земля, а леса дарили меха драгоценные. И, груженные доверху, выползали ладьи уже не на войну – на торг, чтобы вернуться с тканями, кожами, стеклом и фарфором. Вина везли и золото.
Пожалуй, в том и беда, что богат был род Ину, могуч, и корни его уходили в прошлое, переплетаясь с корнями иных родов.
Двенадцать их было, проросших из пшеничного семени, что обронила мать всего сущего, когда делила меж людьми золотую удачу. А о тринадцатом вспоминать не принято.
Опасно даже.
Древняя кровь, сродняясь с кровью, объединяла. И, оглянувшись однажды, понял вдруг кениг Вилхо, что древо рода его – лишь одно из многих. Не самое высокое оно. Не самое раскидистое. И не самое крепкое.
Кто и когда заронил кенигу мысль об измене? Не о той, близкой, почти совершенной, что ткут безлунными ночами, связывая слово со сталью, ненавистью полотно расшивая, но еще о нерожденной, живущей сугубо в мыслях, за которые, как говорят, не судят.
Да и не посмел бы учинить суд Вилхо.
Тронь одного, и многие восстанут. А против всех не удержаться и Янгхаару.
И тогда иной путь избрал Вилхо.
Позвал он в Олений город старейшин от хитрых каамов, вайенов, туиров и всех, кого еще недавно числил врагами. Встретил их ласково, поднес каждому чашу золотую. Назвал другом. Да одарил белыми плащами, которые только Советники носить могут.
Вот и вышло, что Советников стало втрое больше. И что двое из троих глядят в рот Вилхо, ловят каждое слово, желая одного – не утратить тех крох власти, которые им кинули.
Нет больше Совета. Есть сборище стариков, готовых ноги кенигу лизать.
Так сказал мой отец и сплюнул на пол да плевок растер.
– Мало ему. – Ерхо Ину качал трубку в колыбели ладони, изредка прикасаясь губами к чубуку. Дым поднимался над его головой, и отец виделся мне грозным, словно сам Пехто.
Тот тоже, говорят, черен и космат. А руки его из меди выкованы, с пальцами длинными, с крючковатыми когтями. Зубы и вовсе железные.
– Вечно ему мало, утроба ненасытная. Боится, выродок…
И я замирала, понимая, что недозволенные слова произносит Тридуба. И верно, сильный гнев испытывает он, если забылся, посмел сказать подобное.
Но дело не в отце, а в том, что решил Вилхо связать древние рода новыми узами.
Дюжину свадеб сыграли в Оленьем городе, поскольку не нашлось никого, кто пожелал бы спорить с кенигом. И быть может, сам Ерхо Ину смирился бы, когда б речь сыновей коснулась. Но нет, потребовал Вилхо невозможного – отдать Пиркко-птичку.
Отец говорил.
А мое беспокойное воображение рисовало новую сказку. И Ерхо Ину в своей внезапной откровенности, подкрепленной вторым кувшином вина, находил такие слова, что я будто видела все.
Огромный зал.
И золотую гору трона, на которой восседает кениг.
Сверху вниз смотрит он на подданных.
Золотой великан?
Отнюдь.
Великана отец уважал бы. А кениг далеко не стар, но уже толст. И кожу имеет бледную, женскую, с румянцем на щеках. Бороду свою тонким гребнем расчесывает, смазывая маслами драгоценными, отчего пахнет она цветами. Рядится он в шелка и бархаты, золотые цепи на шею вешает.