«Бормотушка», – подумал Андрей Иванович, – действует…» Он сделал еще глоток и отставил кружку.
– Отчего же Тимофей Старцев не прибег вчера к этому средству? Оно, по-моему, радикальнее пива.
– Вчера я имел лишь малую толику для себя и отказал ему, о чем искренне сожалею. Я боялся остаться без «очков». Да… И сегодня вы помешали мне вовремя надеть «очки». Поэтому и встретил я вас «слепым».
Гуков внимательно посмотрел старику в глаза и ждал, когда тот прикроет их стеклами очков.
Пахомов вдруг глухо заклохтал, и Андрей Иванович понял, что старик смеется.
– Вы забавный молодой человек, – сказал Федор Матвеевич, – и нравитесь мне, хотя и работаете в милиции.
– Вам не нравятся работники милиции? Почему? – быстро спросил Гуков.
– Нет, отчего же, и там есть всякие. Но я считаю, что люди перенимают к себе в душу то, возле чего они вращаются. Вот я много лет при спасателях состою. Значит, и во мне прижилась способность приходить к людям на помощь, спасать их, так сказать…
– Особенно по утрам, – заметил усмехнувшись Гуков.
– А что вы думаете?! Может быть, именно по утрам я и необходим людям. Итак, приму на душу, с вашего разрешения.
Федор Матвеевич бережно поднял кружку и опрокинул в себя ее содержимое.
– Ух, ты! – сказал он, отдуваясь и ставя кружку на стол. – Хороша голубушка! – Пошарил рукой под всякой всячиной, завалившей стол, и вытащил измятую пачку сигарет. – Подымлю малость, – сказал дед Пахом, – теперь я до обеда зрячий.
Гуков недоуменно смотрел на старика.
– Вы, я вижу, не поняли меня, молодой человек, ждали, когда очки извлеку… Нет-нет, глаза мне служат еще хорошо! Тут другое. Обычно люди носят очки, чтобы лучше видеть. Но порою слепнут не глаза – близорукими становятся сердца человеческие, людские души. По разным причинам. Тут и усталость от бед, выпавших на чью-то долю, – ведь от чужого горя тоже мутнеет сердце. Усталость от испытаний несправедливостью, от неудачливости… Либо, наоборот, от больших удач. Человеку необходимо чувство меры во всем. Но как раз это чувство самое неустойчивое в нем. Вот и вырастают бельма на душе. Много веков ищут люди средство от душевной слепоты, только ничего не придумано ими. Только это… – Старик щелкнул пальцем по банке с «бормотушкой»: – Вот мои очки. Принял кружку вовнутрь – и до обеда семафор окружающим: «Ясно вижу!» К обеду начинаю слепнуть – еще кружечка идет. Хожу по земле, смотрю на мир зрячими глазами, а она бормочет там, внутри: «Ничего, Федор Матвеевич, пробьемся. Жизнь хоть и паршивая штука, но кое-какую прелесть и в ней, курве, обнаружить можно. Так и бормочет, бормочет весь день, утешает, потому и зову ее «бормотушкой».
– Да у вас целая философская система, – сказал Гуков.
– Какая там система! – махнул рукою старик. – Хотите, я открою вам смысл жизни?
– Хочу, – улыбнулся Андрей Иванович.
– Смысл жизни в том, что нет в ней никакого смысла, – сказал дед Пахом и победно воззрился на собеседника.
– Сильно сказано, Федор Матвеевич, хотя и спорно, – заметил Гуков. – Но в «бормотушке» вашей есть нечто… Рецепт-то, поди, секретный?
– Какие там секреты! – отмахнулся Федор Матвеевич. – Сахар, дрожжи, натуральный хмель, грушевый отвар да чернослив. Ну и изюмчик идет в присадку, опять же сроки выдержки и сочетание того и другого, опыт, конечно, и кое-какие хитрости еще. Тут в округе пытались изготовить зелье… Похожее получилось, а до кондиции не дошло, всеми признано.
– Дело мастера боится, – сказал Гуков. – Только вот что странно. Судя по всему, ваш напиток неплохо поправляет голову. И если бы Тимофей Старцев принял вчера «бормотушки», то…
– Был бы жив. Но кому суждено быть повешенным, тот не утонет, – ответил сторож. – Видимо, так Тимке на роду было написано. А ведь не пожадничай я, посидел бы он со мною здесь, вот как вы сейчас, глядишь, и цел оказался бы паренек.
– Какие у вас с ним были отношения? Разговоров теоретических с Тимофеем не вели?
– Куда ему! Он мышцами был силен, покойник. А отношения были нормальные. Правда, порой говорил ему про женский вопрос… Не люблю в мужиках этой кобелистости. Говорил Тимофею, что добром он не кончит, только Тимофей смеялся… Отвечал мне: мол, это ты, дед, оттого говоришь, потому как сам не можешь любить.
– Вы, Федор Матвеевич, раньше на флоте служили? – спросил Гуков.
– Выло дело, – уклончиво ответил Пахомов и, потянувшись через стол, засунул окурок в овальную консервную баночку из-под марокканских сардин. Он вдруг подозрительно глянул на Гукова: – А вы сюда как, по доброй воле или при исполнении?