И вдруг он понял: это стучало его собственное сердце. Как только он это понял, ему стало сразу легче и свободнее, сердце забилось размеренно и спокойно, боль в легких исчезла. «А ведь дело-то мое плохо», — родилась едкая мысль. «Ничего, ничего! Мы еще поживем и поборемся», — и эта вторая мысль, уничтожив первую, успокоила его.
— Спать, — сказал он себе. — Скоро рассветает…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Черского разбудил настойчивый стук в окно. Морозная ночь сменилась метельным утром; не хотелось вставать под непробиваемый рев метели. Черский спустил ноги на холодный пол, но услышал, как Степан уже подбежал к окну, приложил к мохнатому льду голову.
— Стучали? — спросил Черский.
— Покарзилось, Иван Диментьич. Да ты босиком! Залезай в постель…
Тревожный стук в окно повторился. Степан стремительно шагнул к двери, распахнул ее: снежный ветер отшвырнул Расторгуева на середину избы.
— Кто там? Входи поживее!
Ветер в клочья разорвал слова и кинул их в лицо Степану.
— Черт, леший, залезай, не мешкай…
Новый порыв ветра втолкнул в избушку толстую заснеженную фигурку, потом вторую — худую и длинную. Люди не удержались на ногах и тяжело рухнули на пол. Степан с трудом захлопнул дверь и кинулся к упавшим. Черский поспешил на помощь.
Из оленьих мехов они извлекли тоненькую юкагирку, почти девочку. Длинный старик оказался ее отцом. Он отдал дочери всю одежду, а сам, окоченелый, с заиндевелым лицом и алебастровыми руками, трясся от холода. Рваная, вытертая доха не спасла бы человека от гибели, если бы человек не родился в колымской тайге.
Черский и Степан долго оттирали отца и дочь снегом.
Проснувшаяся Мавра Павловна сварила невероятной крепости чай, приготовила строганину — последний запас мороженой кеты, накрыла стол. Проснулся Генрих и, зевая, спросил:
— Что за гости, дядя?
— Люди, Генрих, люди, — сухо ответил Черский.
Мавра Павловна усадила за стол отца и дочь, стала угощать гостей строганиной. Старик ел, ел и молчал. Девушка посматривала на Черского, на Мавру Павловну, на Генриха испуганными оленьими глазами и тоже молчала. Наевшись, старик обратился к Черскому:
— Ты будешь Иван, скажи?
— Да, я.
— Тебя называют лесные люди Справедливым?
— Вот уж этого я не знаю.
— Об этом знают таежные люди.
— Спасибо за хорошее слово. Хорошее слово дороже пыжиковой дохи.
— Я приехал к тебе за правдой. Я Эллай Хабаров, охотник, твой сосед, живущий в сиентомахинских лесах. Мы живем с тобой совсем рядом.
Черский невольно улыбнулся. Эллай Хабаров жил от Верхне-Колымска за двести верст, но для Севера это пустяки.
— Я приехал к тебе за правдой, — повторил Эллай. — Помоги мне. Ты поможешь, однако?
— Зачем спрашиваешь, Эллай? Закон тайги — помогать человеку.
— Ты не знаешь, что за помощь мне нужна.
— Разве ты спрашивал бы попавшего в беду, какая ему нужна помощь?
Эллай закрыл на секунду глаза, подумал и просто ответил:
— Тайга отвернулась бы от человека, не помогающего человеку.
— Не будем тратить время на разговоры. Какая помощь необходима тебе?
Эллай остановил взгляд на дочери. Она сжалась, в комочек у пылающего камелька. Старик повернулся к бездонному от метели окну. Пурга терлась о ледяную пластину, обтачивая и полируя ее.
— Мои собаки опрокинули нарты и сбежали, — вздохнул Эллай.
— Наша упряжка свежа.
— Пурга перестанет не скоро.
— Нам ли с тобой бояться пурги?
— Я боюсь человека, задумавшего против меня дурное. Спаси мою дочь, Иван. Спаси от плохого человека по имени Филь…
Подвижное лицо Черского окаменело.
— Что же хочет от тебя Филипп Синебоев?
— Я должен ему за муку, винчестер и медный котел. Вчера он приехал в мою ярангу и забрал всех соболей. Слишком много он взял за маленький долг. Но Эллай не пропал бы, как годовалый олененок, Эллай добыл бы еще соболей. То, что Филь требует еще, Эллай не может отдать.
— Что же он еще требует?
— Вот ее, дочь мою, Атту. Атта нужна Филю в его яранге. Правда, он не сказал, что возьмет ее даром. Филь за нее дает одеяло, ящик табака, два мешка муки. Но я не хочу, чтобы моя дочь ушла к Филю. Не хочу, но я боюсь его гнева. У меня нет ничего, кроме дочери. Научи, Иван, что мне делать.
— Ты слышала, что говорит Эллай? — спросил Черский жену.
— Слышала и могу сказать, как бы я поступила. — Мавра Павловна подсела к Атте и обняла девушку за плечи. — Я бы поехала к этому хаму и отбила у него охоту до молоденьких девушек. Эллай, твоя дочь погостит у меня.
Эллай радостно закивал головой.
— Сколько у тебя забрал соболей Синебоев? — спросил Степан.
— Три дюжины…
— Хитер бобер! За твой должишко и дюжины за глаза. Ты знаешь, где яранга Синебоева?
— В распадке Ветвистого ключа.
— Долго к нему добираться?
— За пять собачьих кормежек.
— Я еду к Синебоеву. Он вернет тебе соболей, Эллай.
— Я поеду с тобой, Степан, — сказал Черский. — Ты сгоряча дров наломаешь.
— Что за нужда, дядя, вмешиваться в дела туземцев? — лениво заговорил Генрих. — Зачем нам портить отношения с приказчиком?
— Странный ты человек, Генрих. Каменная душа.
— Всех людей не обогреешь. Я не советую ссориться с Синебоевым.
— Глупости, Генрих. А тебе, Эллай, не следует ехать с нами. Лучше разыщи своих собак, они где-то скрываются от пурги.
Эллай охотно согласился: ему не улыбалась встреча со своим кредитором. Мавра Павловна собрала узелок с хлебом, вяленой лососиной и плиточным чаем, шепнула мужу:
— Вот за что я люблю тебя, Иван…
Черский и Степан мчались на нартах по долине Ясачной, к белым вершинам Сиен-Томахи. Все вокруг них пенилось и клубилось. Припадая к земле, мела поземка. Вороны попрятались в дуплистые лиственницы, зайцы отлеживались в зарослях краснотала, белые куропатки зарылись в снег.
Пурга, пурга!
Колымская пурга может продолжаться пять, десять, пятнадцать дней. В такие дни Черскому казалось, что в мире нет ничего, кроме ревущего ветра и пролетающих снегов.
Из долины Ясачной выбрались на простор Колымы. Река спала под аршинным покровом льда, но метель вовсю разгулялась над ней. Ветер дул с нестерпимой силой, снег наотмашь бил по глазам.
Противоположный берег обстреливал их камнями, как звонкой шрапнелью, бросал в лицо ветки и хрустящий песок. Пурга дочиста вымела скалы, нарты застревали в камнях, собаки оставляли кровавые следы на голой земле.
Ценою огромных усилий они поднялись на берег, думая лишь об одном — скорее углубиться в леса Сиен-Томахи. Горные вершины то неожиданно возникали, то так же неожиданно проваливались в метель.
К вечеру путники достигли сиен-томахинских лесов. На всем Севере не встретишь таких печальных лесов, как на Сиен-Томахе. На десятки верст тянутся массивы сухих, исковерканных лиственниц. Зимой здесь голые деревья, погруженные в снег, летом — кладбище поваленных, изломанных, гниющих стволов и пней. Сквозь черный пепел пожарищ пробивается лишь редкая крапива да лоснится пегий лишайник.
Первую ночь Черский и Степан провели в сухостойном лесу, под огромными валунами, перед жарким костром. Собаки вместе с ними сидели у костра, подняв острые морды в иссеченное пургою небо. Путников окружала темнота, непроницаемая, как бездна, и такая же страшная. Достаточно было шагнуть от костра, чтобы тотчас же провалиться в темноту ночи.
Степан задремал, уткнув голову в колени. Проснулся он перед рассветом. Пурга утихла, костер погас, только головешки трепетали синими огоньками да в тенях лиственниц поблескивал снег.