Он закрыл глаза, нажал на них пальцами. Голубые, оранжевые, красные круги засияли перед ним, сливаясь в радужное пятно.
Пальцы разжались, радужное пятно растаяло…
Покатая снежная горка врезается в молодой ледок. Он мчится на лыжах с горки, вылетает на лед и срывается в вороную зыбкую прорубь. Он погружается с головою в воду и снова мчится, но уже в гибкой речной глубине. Лыжи касаются песчаного дна, он спотыкается, падает и лежит на спине. Над ним двухаршинная толща воды, над водой — ледяная броня. Вокруг мельтешат красноперые окуни, чебаки серебряными ножами прорезывают реку. «Вот я и умер, вот я и утонул», — думает он — и просыпается…
Он идет через лес, непролазный и темный, полный угрожающих шорохов. Ох, как же темно в этом неизвестном лесу! Между гигантскими кедрами засветилась призрачная полянка. Он выходит на поляну, охваченную зеленым негреющим светом. Светляки всюду — на граве, на кустарниках, на замшелых стволах кедров. Его знобит, ему зябко от сырости и волглой травы. Он протягивает окоченевшие руки к зеленому ровному потоку, излучаемому малюсенькими насекомыми. Руки начинают пылать — не от жара — от нестерпимого холода. Он выпрямляется во весь рост и стоит, коченея на зеленом бездымном огне. «Вот я и горю и замерзаю одновременно», — думает он и просыпается…
«Смешно! За пять минут я видел два сна, и каждый окончился моей смертью. Я не суеверен, и все же какой неприятный осадок в душе».
Комнатная мгла посинела, серый квадрат окна выделялся из нее почти с осязаемой выпуклостью. Жена, сын, Степан, Генрих все еще спали: был шестой час утра. Он пошарил под столом, нашел стеариновую свечу, но не зажег. «Последняя! А где их взять, эти свечи? Ничего же нет у верхнеколымцев, ничего. Голые люди на голой земле. И у меня нет ничего. Неужели у меня нет совсем ничего?»
«Неправда! Ложь! Не признаю поэзии, усыпляющей волю. Расслабляющей, убаюкивающей, уничтожающей радость бытия и творчества».
Он отодвинул ящик, на котором сидел; ящик с грохотом опрокинулся на пол.
«Поэзия — это молния, освещающая дорогу, черт возьми!»
— Ваня, что с тобою, Ваня? — Мавра Павловна вбежала в кабинетик, перепуганная грохотом рассыпавшегося ящика.
— Прости, Мавруша. Я разбудил тебя. Со мной совершенно ничего не случилось. Работал. Устал. Уснул. Вот проснулся, и пора за работу.
— Ты не спал всю ночь, вот что я вижу. Раздевайся и ложись в постель. Надо же так изнурять себя! — Мавра Павловна откинула одеяло на несмятой постели. — Прошу тебя, Ваня, поспи.
Он покорно разделся и лег в постель.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
— Капсе бар?
— Бар капсе.
— Рассказывай свои новости. Чо молчишь?
Но прибывший не торопился с таежными новостями. Он развязал заиндевелый малахай, расстегнул малицу, набил табаком трубку. Скуластое лицо его, исхлестанное ветрами и морозами, выражало величайшее спокойствие; Степан уже давно убедился: пока якут не выкурит трубки, новостей не расскажет.
— Уйбан у себя в яранге? — спросил прибывший, выпуская из ноздрей тонкие штопорки дыма. — Новости мои я припас для него. Скажи ему об охотнике Онисиме Слепцове.
Расторгуев вызвал Черского из кабинетика. Черский, как и Степан, обратился к прибывшему с неизменным вместо приветствия вопросом:
— Капсе бар?
— Бар, бар!
— Степан, крепкого чаю, табаку и немножко спирта. — Черский распахнул дверь кабинета. — Проходи, Онисим.
Слепцов прошел в кабинет, сел на диван, сбросил с головы малахай, Черский ждал. Не надо задавать вопросов охотнику-якуту, он расскажет все сам, без суетни и спешки. «Суетливая белка на стрелу налетает» — эту якутскую пословицу путешественник всегда вспоминал, когда торопился.
Степан принес круто заваренный чай, пачку табаку, спирт и закуску.
Старик выпил, уперся ладонями в колени, сгорбился и заговорил тонким, бесстрастным голосом:
— Я приехал к тебе, Уйбан, с реки Яны. Слух о тебе дошел до наших охотников и рыбаков. Мы знаем, тебя послал сам белый царь. Еще мы знаем, ты ищешь в нашей земле костяной рог, старые кости зверюшек и птиц. На реке Яне живет мой приятель Михал Михалов Санников. Он живет в наслеге Казачьем. Так вот, он нашел в мерзлом берегу Яны тело большого косматого зверя. Мы, якуты, зовем такого зверя водяным быком — у-огун-мога. Но старики говорят, у-огун-мога умер давно, так давно, что не помнят даже отцы наших отцов.
— Твой друг нашел труп мамонта? — вскрикнул Черский. — Ведь у-огун-мога — водяной бык — это мамонт!
— Ты — нюча по-нашему, так мы зовем всех русских. А по-твоему водяной бык — мамонт? Пусть будет так.
— Что же сделал с трупом мамонта твой друг? Сам ты видел водяного быка?
— Нет, сам не видел. Михал Михалов Санников сказал мне: «Ты едешь в Верхне-Колымск. Скажи ученому человеку о моей находке. Если он хочет иметь ее, пусть напишет мне. Я буду хранить водяного быка, пока он (он — это ты, — пояснил Онисим) не приедет ко мне в гости в наслег». Вот и все мое «капсе»…
Черский зашагал по кабинетику, еще не веря в реальность необыкновенной находки. «Целый труп мамонта! Невероятно! Необыкновенно! Вечная мерзлота может хранить тела людей и животных сотни лет. Но миллионы лет? Такое событие в науке — полный, нетронутый труп мамонта!»
Он остановился около Онисима, заложил руку за борт сюртука.
— Ты когда вернешься на Яну?
— Я буду жить здесь. Здесь добычливее охота, жирнее налим.
— Какая жалость! С кем же я пошлю письмо Санникову?
— Передай его любому охотнику. От охотника до охотника, от рыбака к рыбаку оно попадет в руки моего друга.
— Спасибо за добрый совет. Где же ты будешь жить, Онисим?
— Пока нигде.
— Поживи у меня до весны. Места не унесешь.
— Окси! Поживу у тебя до месяца отдыха.
— Живи, живи до мая! В начале комариного месяца я уеду отсюда.
Степан и Онисим вышли. Черский присел к столу и начал письмо охотнику Санникову.
«Милостивый государь
Михаил Михайлович!
На Колыму проник слух, будто бы Вам посчастливилось открыть где-то по р. Яне хорошо сохранившийся труп мамонта.
Быть может, Вам уже известно, что в настоящее время ученая экспедиция Императорской Академии наук, состоявшая под моим начальством, находится в Верхне-Колымске…
Так как одна из главнейших целей экспедиции заключается в геологическом изучении почвы, в которой встречаются остатки мамонтов и других ископаемых животных, то понятно, что приобретение более или менее хорошо сохранившегося трупа мамонта (или другого какого-либо животного того времени) имело бы громадное значение для науки, в особенности, что такое желание выражено было самим государем императором, всемилостивейше даровавшим средства на снаряжение этой экспедиции»…
Черский передохнул от длинного своего абзаца.
«Вот когда ложь важнее правды! Государь император знает о моей экспедиции не больше, чем о мамонте. И интересуется государь император наукой, как я извлечением солнечного света из соленых огурцов».
«Поэтому, если слух о находке мамонта не принадлежит к числу возможных выдумок, покорнейше прошу Вас, м. г., уведомить меня письменно в виде ответов на нижеследующие вопросы…»