Степан Расторгуев оказался расторопным проводником. Он пришелся по душе как Мавре Павловне, так и самому Черскому. Отлично владея якутским языком, неграмотный, нигде не бывавший, кроме пустынь Севера, он умел торговаться с подрядчиками, закупать выносливых якутских лошадок, дешево и выгодно приобретать провизию. Исполненный спокойного мужества и несокрушимой силы, он стал верным помощником Черского.
Иван Дементьевич забыл про свою мучительную болезнь. С утра и до вечера он бегал со Степаном по Якутску в поисках лошадей и провизии, покупал ружья, ящики для гербариев, рыболовные снасти, мешочки для хранения геологических образцов. Черский торопился, хотел в середине июня выступить из Якутска. Ведь экспедиции предстояло в шестьдесят дней пройти до Верхне-Колымска.
Для Степана Иван Дементьевич все еще был человеком-загадкой. Он не понимал ни целей, ни задач экспедиции. Впервые ему пришлось служить проводником людям, которые едут в тайгу не по торговым делам, а для чего-то другого, для какого-то сложного ученого труда. Раскрывать тайну колымской тайги? Какие же тут тайны и для чего они нужны? Измерять течение колымских рек? А как и чем их измеришь?
И какая от этого польза? Собирать камни, ловить зверьков и рыбешек, делать из них чучела, спиртовать их в особых банках — детское и смешное занятие! Но все это казалось Степану необычным, новым, загадочным, а он был жаден на все необычное.
Степан с таинственным видом рассказывал- бесчисленным своим знакомым об экспедиции и его начальнике.
— Иван Дементьевич — богатый петербургский князь, друг самого царя. Царь наказал ему разузнать, как живут местные жители, не терпят ли каких обид и притеснений от его властей. Господин Черский — башка! Все слышит, все видит, все знает. Еще и на Колыме не был, а знает всех тамошних рыб, зверей и пичужек. И куда текут реки, и где берут они свое начало, и какие народы кочуют в тайге.
Благодаря россказням Расторгуева слава о «бородатом витязе» покатилась по таежной земле, к берегам Алдана, на далекую Индигирку.
К 14 июня 1891 года сборы экспедиции были закончены. Было упаковано восемьдесят пудов разных грузов, вьючные ящики обтянуты кожей, сшиты дорожные сумы из тюленьих шкур. С собою Черский взял лишь самое необходимое; остальную — главную часть груза якутский купец-подрядчик Бережнее обязался доставить в Верхне-Колымск.
В ночь перед выходом из Якутска Иван Дементьевич решил написать в Академию наук письмо. Сидя среди дорожных вещей, он аккуратным и красивым бисерным почерком писал академику, известному орнитологу, директору Зоологического института Академии наук Федору Владимировичу Плеске.
«Милостивый государь!
Вообразите городок, обреченный на его упразднение законом, строго воспрещающим всякий ремонт возведенных до сих пор строений, и вы составите себе понятие о впечатлении, какое роковым образом должен произвести Якутск на человека, приехавшего из южных частей России.
Замечательно почерневшая, дряблая и поросшая желтым лишайником наружная поверхность построек, провалившиеся крыши, даже на «Большой улице» покинутые дома без рам в зияющих окошках, нередко развалившиеся заборы…
Не одновременны ли эти постройки с тем замечательным историческим памятником, который возвышается здесь же на Кафедральной площади в виде столь же черной трехбашенной крепостной стены, возведенной первыми завоевателями этой местности?..
Но все эти абстрактные думы должны были скоро рассеяться сознанием, что дряхлый городок этот является местом моего окончательного снаряжения и исходным пунктом исследования. Итак, за дело!»
Он перечитал лирико-географическое свое вступление и чуть заметно улыбнулся. «Как далеко от меня академик Федор Владимирович! Когда он прочтет эти строки, я уже буду в Верхне-Колымске. Грандиозно пространственна наша Россия! А сколько в ней еще неоткрытых, неисследованных, необжитых мест? И мне ли не гордиться таким заданием Академии? Мне поручено прокладывать путь в места неизвестные и почти недоступные. Почему «почти»? Места совсем недоступные». Он опять тихо улыбнулся и разгладил пальцами бороду. «На земле нет недоступных мест. На Колыме живут якуты, орочи, юкагиры. То, что кажется трудным для европейца, для них — легко и доступно. Не надо преувеличивать трудностей. Не надо никогда! Человек может все, если он — человек настоящий!»
Он снова взял перо, но задумался, склонив голову над письмом. Распахнутое окно было врезано в сизую полумглу ночи. На пустынной улице сияла мокрая трава, гнилые заборы, пегие лишайники на черных крышах. По замшелой крепостной стене струились неуловимые блики безлунного света, Лена непомерной ширины походила на жидкое дымящееся олово, и Черский видел два неба — первое, легкое и прозрачное, — над головой, второе, тяжелое и неясное, — в глубине реки. И Черскому показалось, что он находится в центре двух небесных полушарий, разрезанных рекой и медленно вращающихся вместе с ним.
В углах комнаты колебались затончики тьмы, ящики и сумки отбрасывали причудливые путаные тени, но у окна было светло, как при рассвете. Он видел каждую в отдельности букву своего письма. Нет, таких белых ночей не бывает в Санкт-Петербурге. И он торопливо продолжал:
«Якутская ночь, которой мы любуемся в настоящее время, значительно перещеголяла петербургскую: в самую полночь здесь так, как у Вас после заката солнца, даже я могу читать в это время вполне свободно и без утомления глаз».
Написав это, он весело вздохнул: «Ох, если бы я был поэтом! Какие слова, какие поэтические образы породили бы в моей голове северные белые ночи! Я бы создал картину «Ночи света», без всякой чертовщины и тьмы. Ночь, подмывающая на работу, ночь, открывающая безграничные горизонты для творчества и мечты. Природа лишила меня поэтического дара. Ну что ж! Можно быть поэтом и не писать стихов…»
Он долго не отводил глаз от сизого трепещущего окна. Мысли о Севере не оставляли его. Вдруг он подумал о Расторгуеве. «Кажется, я не ошибся, выбрав Степана в проводники. Местный человек, знает край, работящий, энергичный. Такой выкрутится из любого тяжелого положения». Черскому захотелось написать академику Плеске о своем проводнике.
И он продолжил письмо:
«Мой проводник — молодой урядник, бывший уже на Колыме и в Чукотском крае, ездивший из Якутска в Охотск, Гижигу и Петропавловский порт на Камчатке. Само собою разумеется, что каждый из таких господ должен быть на содержании лица, к которому он прикомандирован, так как им не выдаются даже те семь с половиной копеек порционных, на которые, понятно, он не мог бы пропитаться. Но, кроме содержания, ему необходимо будет назначить и некоторое жалование, а в нашем случае это еще и приятнее, так как казак этот оказывается недурным коллектором.
Я рад ему, в особенности, что он еще и стреляет недурно…»
С обычной своей обстоятельностью он сообщил академику Плеске обо всем, что успел разузнать по зоологии Якутского края, о рыбах реки Лены, о нравах и обычаях местных жителей. Академик Плеске знает, что Черский отправился на Колыму больным. Пусть же он не тревожится понапрасну. Пусть думает, что друг его теперь совершенно здоров. И Черский закончил свое письмо словами:
«Здоровье и бодрость всех нас удовлетворительны, все мы томимся одним желанием скорее выступить на поле нашей брани.
Итак, за дело!..»
Утро 14 июня выдалось погожим. Белые одинокие облака торопились на юг, Лену продувал встрепанный зеленым кустарником ветер, а река, приплясывая, спешила на север. Провожать отважного путешественника, «удельного русского князя и витязя», на берегу собралось все население Якутска. Под восторженные возгласы и пальбу из дробовиков началась переправа через Лену.
Лошади и грузы были переправлены благополучно. С левобережья смутно темнели домишки, лавки, крепостные стены заштатного заполярного городка — жалкого форпоста империи на северо-востоке Азиатского материка. Черский помахал рукой, прощаясь с Якутском, не думая, что прощается с ним навсегда. Ему уже не суждено вернуться сюда победителем, ибо отныне каждый шаг его от Якутска — шаг навстречу собственной гибели. Но если бы он и знал об этом, он все равно бы пошел без колебаний и страха.
Есть люди, для которых, жизнь, цель и долг — понятия нерасторжимые. А доблесть, подвиг и слава — только слова, звучные, как звон соборных колоколов, и неосязаемые, как огни полярных сияний. Черский не любил болтовни о подвиге и презирал людей, рвущихся к славе. А сам он был человеком, вся сознательная жизнь которого — непрерывный, мучительный, незаметный подвиг. Он еще при жизни заслужил настоящую всемирную славу, но она так и не коснулась его. Слава прошла мимо, как легкое облако над таежною стороной.