Вопрос Марии Сергеевны:
— И это вы написали в молодости? Каким образом?
— Не знаю. Каждое стихотворение пишется по-своему, по-другому.
— Это «Дерево на полустанке» — ваш «Парус».
— Что вы!
— Не удивляйтесь! У каждого может быть, должен быть свой «Парус». И свой «Анчар» — то же дерево… «Но человека человек послал к анчару…» — продекламировала Мария Сергеевна.
— Должен быть. Верно. Но получается по-другому. Петровых встрепенулась и, как бы отмахнувшись от этой темы, предложила:
— Пойдем дальше!..
И мы заговорили о разных разностях текущей литературной жизни. Под конец Мария Сергеевна и от них отмахнулась и возвратилась к начальной теме.
— Вы увидели в дереве человечное, человека. А иные привыкли в человеке видеть дерево, одеревенелость… — И тут Петровых вспомнила мандельштамовские строки:
И перед прощанием, уже в передней:
— Прошу вас, когда будете составлять избранное, включите в него «Дерево на полустанке».
— Но ведь это далеко не лучшее мое стихотворение.
— Все равно. Оно вас определяет во многом.
Я не смог ослушаться Петровых. Включил.
Карандашный портрет М. С. Петровых работы М. Сарьяна. Публикуется впервые.
Несколько раз Борис Пастернак упоминал при мне имя Марии Петровых, связывая его с Чистополем, военными зимами у Волги.
— Несомненное поэтическое дарование! — говорил он.
Странным образом мне казалось, что строки из «Спекторского» о «Марии Ильиной, снискавшей нам всеобщее признанье», относятся к Марии Петровых. Это, конечно, мой досужий вымысел. Просто подстановка имени Марии Петровых к Марии Ильиной. Так ли это? Написание «Спекторского» относится к самому началу тридцатых годов. А знакомство с Петровых состоялось до этого — в 1927. Мария Ильина чудодейственно казалась мне Марией Петровых. Это чувство, похожее на иллюзию, не прошло до сих пор…
Признаки по-своему пережитой поэтики Пастернака нахожу у Петровых:
Неожиданно эта поэтика автора «Поверх барьеров» перекликается с поэтикой Ахматовой, наиболее близкой Марии Петровых, горячо поддержанной ею и продолженной:
Ко всему, что касалось жизни и работы Ахматовой и Пастернака, Мария Сергеевна относилась с повышенным интересом, как к источнику душевных сил. Она просила меня с протокольной точностью, не опасаясь длиннот, рассказывать ей обо всем, что видел, слышал, узнавал, вычитывал.
* * *
Осанка, оберегаемая боязнью суесловия, гордость женщины и поэта, долготерпение, навык принимать в сердце свои и чужие страдания («чтоб ни было — отмучайся, но жизнь сумей сберечь»), привычка больше терять, чем приобретать, внешне — степенность, — все это заметно перекликалось с Анной Ахматовой. Ее Мария Петровых любила горячо, постоянно, преданно. И при этом пользовалась взаимностью. Я в этом убеждался много раз. Дружеская беседа их — Ахматовой и Петровых — длилась долго. Сравнивают их челки. Этого делать не следует. У Петровых была своя челка, отличная от ахматовской. Дружба с Ахматовой носила еще и характер почтительности младшей к старшей, к ее поэтической величавости. Обе нуждались друг в друге, и это сводило разницу в годах на нет.
При встрече Анна Андреевна спрашивает:
— Вы давно не видели Марию Сергеевну?
— Давно.
Снисходительный взгляд и тишайшая, как бы между прочим произнесенная фраза:
— Это вас не украшает. Вы многое теряете. Она написала прекрасные стихи. Просите, чтобы Мария Сергеевна прочитала их вам…
Перед отъездом в Италию, в город с таинственным названием Таормин, Анна Андреевна просила меня приехать на Ордынку к Ардовым. После недолгого разговора она позволила мне сопровождать ее в такси на Беговую к приболевшей Петровых. Друзья Анны Андреевны беспокоились по поводу поездки в Италию: не стоит ли ей воздержаться от такого длительного путешествия? Но Ахматова решила ехать. Родина Данте и Петрарки, теплынь, почести, которые так поздно пришли к ней, уже и не надеявшейся на них. Некий подарок судьбы. Трудно было отказаться — ей, постоянно читавшей Горация и Данте.
В солнечный день мы приехали на Беговую. Долго, с остановками, взбиралась Анна Андреевна на второй этаж. За это время я успел поведать ей свое, сугубо лирическое. Она выслушала так, как никто никогда не мог выслушать и сочувственно, но довольно уверенно сказала: «Бывает!» Дверь квартиры была уже открыта, и сияющая Мария Сергеевна, кутаясь в шаль, стояла на площадке. Руки рванулись навстречу Ахматовой. Обнялись. Расцеловались. Редко увидишь кадр такой живописной, психологической, историко-культурной наполненности. Он запечатлелся только на пленке моей памяти. Это незабываемо. И это — тема для живописца, наделенного талантом и воображением.
Мать и дочь? Сестры — старшая и младшая? Подруги? Соратницы? Все, вместе взятое. Общее чувство причастности к трагедийной современности.
Разговор был неспешный, несмотря на то что Анна Андреевна уже собиралась в дорогу с сопровождавшей ее Аней Каминской, чувство близкой разлуки витало над словами о сем о том. Мария Сергеевна живописно стояла, прислонясь спиной к стене, словно стена согревала ее. Анна Андреевна сидела на диване — несколько усталая, озабоченная.