Со стороны дальней башни уже бежали серые тени, две, три, пять, насчитала Клава. Она пошла им навстречу. Скоро он могла уже различить мертвенные, сурово устремленные вперед лица бегущих, о которые с бисерными брызгами разбивался дождь.
— Взять живой! — крикнул за их спинами Комиссар.
Клаву привели в башню, и рыжеусый черт, на руке которого вытатуировано было чернилом круговое созвездие девяти звезд, обыскал девочку, грубо щупая ее сильными руками под платьем внутрь тела, не спрятала ли Клава в себе какой-нибудь тайной отметины или оружия. Клаве было больно, но она не боялась, и послушно выполняла все команды рыжеусого, залезала коленями на табурет, ложилась на него животом, садилась и широко открывала рот, до отказа высовывая язык, пока черт перекладывал ей пряди волос. Так ничего в Клаве и не нашли.
— Чистая, — коротко рявкнул наконец рыжеусый.
Комиссар сидел напротив, по ту сторону небольшого деревянного стола, покрашенного в такой цвет, какой могли бы иметь грозовые тучи, будь в них вместо воды кровь. Пустыми глазами он следил за обыском Клавы.
— Раздевайся, — глухо велел ей Комиссар.
Клава разделась и свалила тяжелое намокшее платье на табурет. На ней остался только нательный крестик.
— Повернись, — сказал Комиссар. — Убери волосы. Сядь. Не так, лицом ко мне. Вытяни вперед ноги, покажи ступни.
— Ничего на ней нет, товарищ комиссар, — тяжко проревел рыжеусый.
— Вижу, — с холодной злостью ответил Комиссар, и злость эта была бесконечно глубока, почти равнодушна. — Как же ты Мясорукова убила?
— Я слово знаю, — честно призналась Клава.
— Какое слово?
— Клох, — ответила Клава, отвернувшись в сторону. Она помнила, что Комиссар уже спас ей когда-то жизнь.
Наступила тишина. Потом, как сырое бревно, повалился на пол одеревеневший рыжеусый и тихо плеснул перед собой кровью изо рта.
— Если ты захочешь сделать так со мной, — медленно произнес Комиссар, — я раньше прострелю тебе голову.
Клава спокойно посмотрела на направленный ей в лицо пистолет.
— У девочек бывает иногда такая парная родинка, — продолжил Комиссар, — два пятнышка размером с горошину. Была у тебя такая?
— Не было.
— Дождевых червей ела когда-нибудь?
— Нет.
— Знаешь ли ты, что твои родители мертвы?
Тут Клава сразу заплакала, уткнув лицо в ладони. Она давно уже знала то, что сказал сейчас Комиссар, но только теперь поверила.
— Твою мать убило снарядом на вокзальной площади, один осколок снаряда попал в голову, вот сюда, возле носа, два осколка — в живот, тут и тут, — Комиссар ткнул отставленным большим пальцем себя ниже груди, — еще один перебил локоть. Потом ударом о землю ей сломало позвоночник. Что касается твоего отца, он попал в плен месяц назад. Его судили полевым судом, как белого офицера, отрубили ему шашкой руки, а потом пристрелили: из винтовки — в рот.
Клава плакала, сидя голая на табуретке под висящей открытой лампой, поджав ноги, плечи ее дрожали от судорог рыданий.
— Ну, что ты теперь хочешь? — спросил Комиссар. — Умереть?
— Нет, — еле слышно сказала Клава. — Я должна видеть Ленина.
Клава вымылась с мылом в бане, расчесала себе волосы и оделась в новое, казенное платье: белую рубашку, кофту и черную юбку до колен. Колготок не было, но Клаве выдали вместо них портянки, и даже нашли сапоги, которые, хоть и были немного великоваты, все же не спадали так запросто с ног. Потом ее напоили чаем с сухарями и кусочком сахара. Клава как раз, жмурясь от пара, дула на стакан с раскаленным чаем, когда вошел Ленин.
Он был в расстегнутом пиджаке, руки держал засунутыми в карманы брюк, так что пиджак расходился назад, зажатый локтями, и открывал пуговицы сорочки на подтянутом животе. Вид у Ленина был веселый, словно в коридоре Кремля его только что кто-то рассмешил. Искрясь этим смехом, он торопливо подошел к привставшей ему навстречу Клаве и протянул ей вынутую из кармана руку.
— Ульянов, Ленин, — мягко сказал он, весело щурясь, словно и фамилия была у него какой-то смешной.
— Орешникова, Клава, — ответила Клава и робко сунула свою лапку в теплую и плотную ленинскую ладонь.
— Ну, если ты — Клава, значит я — пгосто дядя Володя, — махнул рукой Ленин. — Как наши сухаги? Не очегствели еще вконец? Тут сам уж чегствеешь, хуже сухагя. А что же ты, Наденька, так мало сахагу ей дала? Это не годится.
— Так ведь мало и есть, — возразила невысокая темноволосая женщина, наливавшая Клаве чай. — По куску на человека.
— На человека — по куску, а на детей — по два, — быстро ответил Ленин, снова сунув руку в карман и, хитро прищурившись, по-воробьиному свернул голову набок. — Если у нас дети сахаг есть не будут — ггош цена всей геволюции. Да, именно так, ггош цена. Для чего мы тогда, спгашивается, всю эту кашу завагивали? Ну да ладно, чегт с ним, с сахагом, — Ленин присел на табурет и сложил руки на коленях, внимательно глядя на Клаву. — Давай, Клава, гассказывай. Как тебе живется?
— Плохо, — созналась Клава. — Маму с папой убили, и сестру Таню.
— Ты, значит, сиготка, — тихо произнес Ленин, сочувственно вздохнув. — Да, вгемя сейчас такое, что поделаешь, война. Полстганы у нас сиготы. Я ведь тоже годителей потегял, и сестгу, и бгата. Но вот если мы с тобой будем дгужить, нам будет веселее.
Клава невольно улыбнулась, глядя в ласково искрящиеся глаза Ленина, и Ленин тоже улыбнулся, пододвинув к себе стакан с дымящимся чаем.
— А ничего, что я такой стагый? — засмеялся Ленин. — Будешь со мной дгужить?
— Так ведь вас убить хотят, — сообщила вдруг Клава.
— Газве? — смешливо изумился Ленин, отхлебнув чаю, словно не верил, что его вообще можно убить. Темноволосая женщина, которую Ленин назвал Наденькой, подсела к столу, молча, насуплено следя за Клавой. Но глаза у нее были не злые, просто очень усталые.
— Хотите, я вам наедине расскажу? — застеснялась ее Клава.
— Это моя жена, Надежда Константиновна, — сказал Ленин, переставляя свой кусочек сахара к стакану Клавы, как шахматную пешку. — От нее никаких госудагственных тайн. Ну, и кто же меня гешил уггобить?
— У него лица нету, — выдавила из себя Клава. — Он монашку посылал, ту, что стреляла.
— Куда стгеляла?
— В вас.
— В меня эсегка Каплан сгеляла, — заметил Ленин. — Она никогда в монастыгях не была. Или была, как ты думаешь, Наденька?
— Не была, — тихо ответила Надежда Константиновна.
— Вот, — победно прихлебнул чаю Ленин. — А насчет человека без лица, так мы его отыщем. Никуда он не денется. Газ есть человек, лицо должно быть, неминуемо. Скгывать свое лицо — нехогошо. Газбегемся и накажем. Все что ты пго него знаешь, расскажешь у товагища Дзегжинского.
— Устиньей монашку звали, Устиньей Щукиной, — вспомнила Клава.
Ленин поставил стакан на стол.
— А вот это — пгавда, — тяжело промолвил он в наступившей тишине.
Надежда Константиновна двинула руками по столу. Клаве сдавило голову неизвестной, колодошной силой, так что она чуть не свалилась на пол в беспамятстве.
— Не хотелось беспокоить тебя, Наденька, — сказал Ленин. — Ей гожу клещами погвали, чтобы никто не узнал. Щукина Устинья Хагитоновна, монашка Покговского монастыгя. Умегла в тысяча восемьсот тгидцать восьмом году.
— Божье бешенство, — вязко прошептала Надежда Константиновна.
— Это дело сегьезное, — придвинулся к Клаве Ленин. — Откуда ты Устинью знаешь?
— Я видела все, как было, — сказала Клава, которой уже сделалось жутко. — Как ее из гроба подняли, и как она семечки на скамейке ела, и как револьвер забрала у комиссара Малыгина.
— Все точно, — подтвердил Ленин. Надежда Константиновна сдавленно застонала.
— Там были люди с выжженными узорами на щеках, а еще один был главный, совсем без лица, у него рука, как звезды, горела. И он не говорил — ревел.