— Я Гусь-двадцать второй.
— Спасибо, ребята.
— Да ладно, Михалыч, сочтемся.
Ну да, на том свете угольками рассчитаемся, если раньше не попадем в желудок к тваренышам. Кстати, а чем они питаются? Вряд ли осталось столько народу, чтобы хватило на прокорм. И в лесах никого нет. Даже зайцы пропали. И из крупных птиц — разве что водоплавающие. Ни глухаря, ни тетерева, ни куропатки. Скушали? А потом? Не комаров же ловят? Вот было бы здорово, если бы друг друга передавили. Просыпаешься в одно прекрасное утро, а на улице, как и прежде, кошки мяукают, собаки лают, пьяный сосед под забором валяется, жирная рожа с экрана телевизора об успехах экономики рассказывает… Нет, на фиг надо, сосед пусть лежит, а без рожи в ящике как-нибудь обойдусь.
В Ворсму въехали под грустную песню про следы на выпавшем снегу, помните ее в русском переводе? «Снег кружится, летает, летает…» В оригинале лучше, душевнее как-то. Вот промелькнула за окошком больница — наша вчерашняя цель, потом пошли частные дома с заросшими бурьяном палисадниками. В крайнем до самого Нового года, может, чуть больше, жила семья. Категорически отказывающаяся переселяться в Грудцино. Баптисты или адвентисты — не знаю точно, кто именно, но умудрились продержаться два с половиной года без всякого оружия. По весне нашел здесь восемь скелетов, разбросанных в беспорядке по разным комнатам — два больших и шесть маленьких. Во всяком случае, черепов со следами острых зубов было столько.
Мостик через Кишму. Рядом рыжий от ржавчины остов «уазика», въехавшего в киоск и сгоревшего вместе с ним. После моста узкая улица с чуть покосившимися, но вполне добротными домами дореволюционной постройки вела к парку. Маленькому, как и все в этом городке. И тишина. Такое ощущение — твареныши попрятались. Или испугались. Что из области фантастики. Или готовят какую-то грандиозную гадость. Тоже маловероятно — ну не могут они…
Память услужливо подсунула картинку из вчерашнего боя у озера — два десятка зверьков целеустремленно и, главное, вполне осмысленно строят плот из веток. Нет, ерунда, случайность! Этого не может быть просто потому, что не может быть!
— Вот бля-а-а! — Андрей резко ударил по тормозам, и я чуть было не треснулся башкой в лобовое стекло.
Огромный, в несколько обхватов тополь упал, обламывая под собой ветки, и перегородил дорогу. Сзади тоже послышался треск — второй такой же великан, высотой не меньше девятиэтажки, повалился, отрезая путь к отступлению.
— Вот жопа какая!
— Или две, — поправил я сына.
— Посмотрим! — Андрей зло сплюнул в сторону, прямо в поднятое стекло, и выкрутил руль до упора влево. — Держись!
Машина радостно взревела двигателем, завизжала, выбрасывая колесами асфальтово-щебеночное крошево из выбоин. И рванула. Сильный удар заставил клацнуть зубами не хуже любого твареныша… «Тойота» вынесла деревянные ворота в ближайшем заборе и теперь скакала по огороду, собирая кенгурятником бруски сминаемых парников. Пролетели сквозь теплицу (сбитый асбестоцементный столб грохнул на прощание по крыше) и, чуть задев правым бортом угол какого-то сарая, выскочили на параллельную улицу.
— Что это было? — Я дрожащими руками нащупал в кармане заветную флягу и сделал три больших глотка. — Будешь?
— Буду.
— Только закусить нечем.
— Плевать. Закуска, она градус крадет.
Андрей взял емкость и надолго приложился к ней, скосив глаза на дорогу и удерживая руль левой рукой. Надо же, и его нахлобучило — обычно только по большим праздникам позволяет себе рюмочку, да и то не всегда. А тут единым духом граммов двести крепчайшей самогонки выдул и не крякнул. Ну, не совсем самогонки — она ближе к ракии, так как делается из сливы и ячменного солода с небольшим добавлением виноградного сока. Уж что-что, а технологии приготовления крепких спиртных напитков человечество не потеряет, даже окончательно впав в дикость. Жалко только, ячменя все меньше и меньше. Тот, что вырос самосевом на заброшенных колхозных полях, уже заканчивается, а сеять его мы не можем. Расточительно тратить драгоценный бензин при мизерной урожайности, а пахать на себе как-то не хочется.
— Спасибо. — Сын резко выдохнул и вытер губы рукавом. И замолчал, сосредоточенно глядя на дорогу.
Я тоже такой, и после выпитого становлюсь неразговорчивым и мрачным, будто на похоронах. Наверное, потому до сих пор и не спился — в одиночестве не могу, а в компании не хочу. Трезвенник, блин…
Часы на панели показывали одиннадцать, когда чертовы кривые улочки частного сектора закончились и наконец-то вывели к нормальной асфальтовой дороге. И что самое главное — без приключений вывели.
— Ну что, пап, на юг, как перелетные птицы?
— Ага, и на тапочку!
Машина выскочила на шоссе, и мне даже показалось, что она отряхнулась по-собачьи, скидывая с себя налетевший во время скачек по огородам мусор.
— Споем, или еще по одной?
— Не, я пас. Вот спеть могу. Тебе марш какой или что-нибудь лирическое?
— Гитары нету.
— Обойдусь. — Андрей выключил все еще работающий проигрыватель и набрал полную грудь воздуха: — Абыр… абыр… абырвал…
— Абырвалг?
— Не отвлекай. Абыр… Абырвалась любви струна, и ни звинит типерь ана…
Вот же дал бог голосище! Орал с душой, заменяя громкостью отсутствующий аккомпанемент, и старательно копировал дворовый стиль. И где такой гадости нахватался? Потом было про крылатые качели, прекрасное далёко и резинового ежика с дырочкой в правом боку. На облаках, которые еще и белокрылые лошадки, поперхнулся смехом и глотнул из фляжки, так и оставшейся в руке.
— А ты представь, пап, как мы будем объяснять детям, кто такие лошадки, — и совсем не в тему добавил: — С-с-суки!
Угу… тот самый смех, что сквозь слезы. Потому что практически все живое чуть крупнее мыши осталось только на картинках. За исключением человека, конечно. Эта живучая скотина сама кого угодно переживет. Надеюсь, и тваренышей тоже. Птицы, правда, остались. Мелкие. Еще шумиловцы хвалились уцелевшим свинарником. Козы у нас и в Грудцино. Вот, пожалуй, и все.
Гадство… сейчас пока живем на старых запасах, только овощи да рыба свои. Остальное — наследие предков. И что будет твориться через пару лет? Заглядывать в будущее — страшно. Даже думать о нем не хочется. Только вот приходится. Пусть через не могу, через бессонные ночи, но приходится. Надо! Вот только как? Я не гений, не вождь, не семи пядей во лбу — обычный старый прапор, в свое время со скандалом изгнанный из строительного института. И все что могу — выживать. В любых условиях… но не строить светлое настоящее.
Но ведь не помню же ни фига! Даже школьный курс физики. Единственное радует — учителей у нас и без меня в избытке. Как-то так оказалось. Или образовалось само собой. Порой ощущаю себя рабоче-крестьянским разведчиком в штабе интеллигентской армии. Количество умников на один квадратный метр деревни значительно превышает численность просто умных людей. Причем, как только чуть перестали пухнуть с голодухи, так каждый в обязательном порядке выдал проект возрождения цивилизации. Это в первый год. Теперь планы спасения человечества выдвигаются ежеквартально. Каждым!
Тем временем Андрей убавил громкость, но продолжал напевать вполголоса. Я прислушался:
А дорога летела под колеса сама — пустынная, свежеотремонтированная перед самым Нашествием. И ей абсолютно наплевать на чьи-то там переживания и страхи. Ее дело — просто быть. Начинаться, заканчиваться, куда-нибудь приводить. Кто там едет, министр ли, олигарх или запойный тракторист — безразлично. Она — дорога, все остальные — козлы.
Вот и Павлово показалось — вдалеке торчат трубы автобусного завода. И снова пошли домики частного сектора. Их особенно больно видеть заброшенными, с темными провалами выбитых окон. Странная особенность стекол — бьются даже при полном безлюдье. Сами собой? Ну некому же их здесь расколотить. И тем не менее… мистика с полтергейстами.