В такие утра глаза у отца были опухшие и в синяках; кто знает, может, его и в самом деле во сне ударяли по лицу открываемые нм дверцы шкафов и ящики комодов. Отец отводил взгляд, ему было неловко смотреть на нас.
Я жалел и стыдился его слабости. Думал, как бы ему помочь. У меня не было входа в комнату его сновидении, чтобы подмести там полы и навести порядок в шкафах. Отец жаловался, что был принужден дожидаться там — неизвестно чего. Мы уже знали, что он не выносит ожидания. Так же, как и я, — добавил Клаус возбужденно и умолк. — Мы чувствовали, что отец боится последствий своего кошмарного сна. Он предвидел какое-то событие, которое как бы висело в воздухе, не зная, что бы это могло быть.
Сочувствие внушило Мирьям беспокойство. Если бы ей дали крылья, она бы слетала в эту комнату сновидений. Что из того, что она никогда не видела отца Клауса, Все равно к нему следовало отнестись с сочувствием. Мирьям еще не знала, что никто не в силах защитить человека от самого себя. Дело ведь вовсе не в том, чтобы вымести песок из комнаты сновидений и накрепко завернуть пробки на чернильницах. Хотя внешне и казалось, что прибранное помещение уже не терзало бы Клаусова отца и не понуждало бы его к тупому ожиданию.
Мирьям сжалась в комочек, будто высказала неуместные мысли. Возможно, отец Клауса все же погиб на войне, а они тут говорят и думают о сновиденьях покойного человека. А может, вообще не пристало такому, как Мирьям, постороннему человеку копаться в потайных печалях чужого человека?
— Тебе не жалко своей матери? — перевела она разговор на другое.
Клаус сжевал пару яблок, прежде чем ответил:
— Отец всегда говорил, что мама слишком жизнерадостна для того, чтобы понять жизнь.
— Я этого не понимаю, — с сожалением призналась Мирьям.
— Да и я сам тоже, — согласился Клаус. — Отец не успел объяснить мне вещи и поважнее. Например, то, что от задуманных на будущее дел будто бы идет запах роз.
Смотри-ка, какому странному и смешному человеку довелось стать отцом Клауса.
— Временами на меня находит черная тоска, — изливал душу Клаус. — Вижу как наяву. Отец лежит в грязи, больной и жалкий такой. Пошел бы, взвалил на плечи и притащил бы сюда, отдохнуть. Только, я не знаю, где его искать.
У тебя есть тетя, — поколебавшись, промолвила Мирьям. — А вдруг она поможет?
— Откуда ты знаешь про тетю? — Клаус приподнялся и сел.
— Крысы пропищали, — недовольно ответила Мирьям.
В этот миг Клаус был на одно лицо с Эке-Пеке.
— Она приходила ловить тебя, — объяснила Мирьям.
— Вот уж не дает покоя, даже под землей.
Клаус сплюнул в дальний угол.
— А как от нее отделаться? — озабоченно спросила Мирьям.
Тут уж не до шуток. В один прекрасный день тетя Клауса заявится на их улицу с тележкой, на которой будет громыхать железная клетка. Начнет орать, как сумасшедшая, что преступника надо схватить. Люди окружат развалины, вытащат Клауса, как мышонка, из подпола и посадят за решетку. Уж если сажают под замок бедных прокаженных, то что и говорить о тех, кто живет не так, как того хотят другие.
Мирьям сжала кулаки, так что ногти впились в ладони. Она оставалась загадкой для самой себя — и что за странная волна сочувствия охватила ее? Она горюет о переживаниях отца Клауса, хотя и в глаза не видела этого человека. Жалеет Клауса — но, если верить словам его тетки, в снарядном ящике понурившись сидит не тощий парнишка, а преступник. Так можно будет однажды простить и убийцу своего отца!
— Твоя тетя несла всякую чушь! — неуверенно произнесла Мирьям.
— Да, неприятность была большая, — согласился Клаус. — Я украл из школы ружье.
— Зачем?
— Меня преследовало чувство, что я должен был любой ценой защитить своего отца.
— От кого?
— Не знаю. Всюду только и говорили об убийствах. И я начал думать, что за каждым углом стоит убийца, который целится в моего отца.
— Ты что, немного рехнулся?
Клаус усмехнулся:
— Историю с ружьем раздули. Тень легла на всю семью. Меня выгнали из школы, а отца забрили в солдаты.
У Мирьям, казалось, камень свалился с сердца. Она была готова прыгать, хлопать в ладоши, петь какую-нибудь глупую песенку и дурашливо смеяться. Только равнодушие Клауса удерживало ее от этого.
— Знаешь, — вздохнул Клаус, — все это вместе, наверное, даже хуже, чем быть настоящим убийцей. Может, отец проклял меня, когда мерз где-нибудь в окопе, по колено в воде, и вынужден был в кого-то стрелять. Как знать, может, он пожалел, что я вообще появился на свет. Из-за меня он попал на фронт и вынужден был убивать людей. Он был неспособен на это, я знаю.
Клаус застонал. Он колотил кулаком по краю снарядного ящика, дубасил каблуками по торцовым доскам, извивался и метался.
— Я должен найти его! Я должен все узнать! Никто другой мне не скажет, о чем он думал!
Мирьям охватила дрожь.
— Перестань, — попросила она.
Клаус ее не слушал.
— Он мог бы предстать в образе духа и сказать правду, — сквозь всхлипывания пробормотала Мирьям.
— Ничего-то ты не понимаешь! — закричал Клаус.
Мирьям напряглась и поборола слезы. С дрожью во всем теле она недоуменно подумала, каким еще должен быть ее жизненный опыт, чтобы она смогла во всем разобраться.
— Неужели ты в самом деле не видишь во сне своего отца? — осторожно спросила Мирьям.
— Иногда бывает, — ответил Клаус и закинул через край ящика уставшие руки.
— Он что, не хочет с тобой разговаривать? — с неверной надеждой допытывалась она.
Клаус криво усмехнулся:
— Во сне я вижу его фотографию, ту самую, что ношу в кармане. У фотографий нет привычки разговаривать.
Мирьям во сне встречалась с отцом всегда только одним образом.
Она стоит в воротах, отец с трудом выбирается из черного автомобиля. Рессоры освобождаются от тяжести и пронзительно скрипят. Передок машины вздернут, на капоте подрагивает никелированный круг. Освободившись от хлопотного груза, лакированный зверь готов сорваться с места.
Отец нетвердой походкой плетется к воротам. Пальто заметает полами снег. Увидев Мирьям, отец разводит руками. Застывшая улыбка выглядит фальшиво. Мирьям хочет попятиться, но идет навстречу отцу. Его тяжелая рука ложится Мирьям на плечо. Они медленно бредут по дворовой дорожке, и силы покидают Мирьям.
Занавески на всех окнах отодвигаются, за стеклами возникают неестественно большие лица. Над каждым подбородком темнеет обрамленная зубами дыра. В ушах у Мирьям стоит шум.
Ее голая ладонь пристывает к ручке входной двери, стылый металл готов содрать кожу. Трещит плечо под рукой отца.
В этом сне Мирьям не слышит ни единого слова. Отец на это неспособен. Он настолько пьян, что не ворочает языком.
Растопить застывшее оживление было довольно трудно. Репетиции продолжались. Валеска то и дело засматривалась на кустики травы, срывала стебельки, грызла их и безучастно произносила слова королевы, да и то по приказанию Клауса.
Казалось, один лишь Клаус сумел излечиться от безразличия. Он подгонял и других, как только мог. Как обычно, он легко впадал в раздражение. На одну репетицию явился, волоча за собой ивовый прут. Прежде чем остальные успели войти в роль, у Клауса лопнуло терпение, и он начал стегать землю прутом. Дождевые черви уж явно укрылись поглубже. Клаус бил с таким остервенением, что в пыли разлетались ошметки ивовой коры. Мирьям при каждом ударе вздрагивала, голова ее гулко гудела; видимо, чувства и мысли попрятались в дальние закоулки тела. Клаус явно опять зашел чересчур далеко в своей ярости. И почему только он не хочет подбадривать товарищей лаской и добрым словом?
Мирьям удивлялась своей послушности. Эке-Пеке с Валеской также не противились Клаусу. Хотя у них и было право похныкивать и заявить, оставьте, мол, нас в покое, мы хотим быть наедине и скорбеть в одиночестве. До Мирьям начало доходить, что остальные умеют во имя большой цели скрывать свое горе. Но почему для них был столь существенным этот спектакль? Неужели борьба в королевском семействе успела так глубоко запасть в сердца? Или они не могли отказаться от начатого однажды дела? Лето уже уходило в прошлое, а с ним и многие часы репетиций, — видимо, невозможно было оторвать от себя былое.