Кин – король виде́ний. Но иное дело – умозрения. И здесь неограниченный монарх – Кизер.
Умозрение начинается усилием. Ты напрягаешь способности своего ума до выхода за рамки убогого восприятия, начинаешь видеть мелкое в увеличительное стекло, в микроскоп; крупное – обнимаешь вдруг орлиным взором с какой-то головокружительной надгорной высоты. Ты начинаешь понимать и осмысливать то малое, чему близорукое восприятие не может придать значения – потому что это для него ускользающая мелочь. Ты обнимаешь и одним размахом уже орлиных крыл охватываешь крупное, что близорукий рассудок не может охватить и осмыслить, потому что ползает по этом огромному, как бескрылая муха. Ты рентгеновским лучом проникаешь в толщу гармонии, кинематографическим мигом листаешь кадры построений.
Кизер – властелин композиционно-конструктивного чертога, ибо он видит целое вместе с мельчайшими его частицами как знамение и дыхание общей идеи, которая окрыляет, направляет и движет, которая есть путь и жизнь, и всё. Ибо Христос во всём, Он и в музыке, и в Музыке, вчера и сегодня, и во веки Тот же, и Им познаётся любая сущность, в мельчайшем и великом, в искусстве и жизни…
Видеть в музыкальной материи это подобие и есть умо-зрение. Оно начинается, может быть, с элементов, со строительных камешков (хотя с самого начала созерцает уже свою идею), но потом, разгоревшись, поднимется и к виде́нию. Но это виде́ние будет каким-то законченным могучим ви́дением, где всё на своём месте, и так удовлетворяет, что иногда отходишь, чтобы перевести взор на что-то иное, пойти в лес, в парк, на Долгое озеро, посмотреть на архитектуру, поговорить с ближним – чтобы перевести дух, увидеть Это же, теперь безмолвное, в чём-то земном, природном, просто в музыке, которую играешь, впрочем, как-то уже иначе… Или не иначе: ты – наивный – в своём другом, сокрытом…
Но тебе легко видеть сразу и схватывать без усилий, потому что научен вдруг самой важной науке, которая не наука…
Вот так умели когда-то – не постигать музыку – сочинять её! Здесь Божьим мановением благочестивый мастер обретал вдруг оба эти крыла – видение и умозрение – и мы до сих пор восторгаемся Богосотворённостью этой материи.
Зачем он вообще нужен, надтекст – зачем музыкальное богомыслие? И без этого, говорит Кизер где-то под другим именем, живут – и совсем не бедно. (Дело тут идёт, понятно, совсем не о материальном достатке, писатель имеет в виду богатство интеллекта и вообще всего того, чем человек отличается от животных.) Но надтекст не доставит большого достатка и интеллекту или, как неправильно говорят в этом мiре – «духовным ценностям», почти приравнивая первое ко второму. Да, на надтексте много не заработаешь, науки из него, не создашь; и вообще, зачем он, если есть богословие, музыкознание?..
Но, знаете ли – всё есть и каждое из этого всего трактует только о своём. Музыковедение – о музыке, литературоведение – о литературе, богословие – о Боге. Но вот нет такой науки, которая трактовала бы не о своём. А вот искусство – оно может! Кизер вообще определил бы искусство как способность человека (дарованная ему Богом) делать такое дело, которое занимается не своим делом, или – делать дело так, чтобы оно занималось не своим делом. Вот, как хотите, смейтесь там или как… Потому что всё время заниматься своим делом… скучно, знаете ли, да и – совсем не плодотворно!
Ведь каждое искусство стремится к своей противоположности. Литература (поэзия) – к музыке. Живопись – к музыке, литературе, поэзии. Фортепиано – к пению, орган – к ударности, колокол – к органу. Музыка… к надтексту23… Не к литературе, потому что музыка всё-таки внесловесна. (Не безсловесна, грубая ошибка, безсловесно животное.) Слово Божие, молитва – стремится к музыке. Вот удивительная вещь! Музыка в церкви не для того, чтобы «заманивать в храм», а потому что слово Божие соприродно музыке и без неё теряет полёт к Богу, устремлённость к небесам. И молитвенное слово – обращается к образам пения, воспевания даже играния (ludus), (в Псалтири). «И ныне просвети мои очи мысленныя, отверзи моя уста поучатися словесем Твоим, и разумети заповеди Твоя, и творити волю Твою, и пети Тя во исповедании сердечнем, и воспевати всесвятое имя Твое…» – так обращается к Богу одна из первых утренних молитв, начиная с прошения о просвещении мысленных очей (опять занятие не своим делом: у мысли есть очи? Очи мыслят?) и заканчивая пением сердечным (опять: сердце поёт? ах, скажут, метафора!), воспеванием Имени Божьего, когда человек, научившись исполнять заповеди Божии, воспевает Бога – опять не своим делом занимается: ему бы кормить нищих, посещать больных, перевоспитывать преступников, а он – стоит, поёт, и глаза закрыл!..