Я же, как только были отслужены все заупокойные, стала собираться в дорогу - пополнила припасы, поправила свою зимнюю одежду и вытребовала новую подорожную у Хозяйки Римлона. Это оказалось нелёгким делом, поскольку моему отъезду противились все. Матерь Смилла указывала на близость суровых холодов и раз за разом повторяла, что пускаться в путь после предсказания Ловчих далеко не самое лучшее решение. Мирна обижалась на меня за то, что я не останусь на её обручение с Дирком, которое должно было состояться через три месяца - сразу же по истечении срока самого сурового траура для семьи Морида. Это время девчушка должна была провести в Римлоне, пока Дирк с братом будут улаживать дела имения. Рудана просто плакала в голос, а моридовские родичи звали к себе - погостить, а, может, и остаться, если мне так захочется.
Я же на все эти уговоры твердила о том, что мне необходимо вернуться в Делькону, и таки добилась своего, выехав за ворота Римлона ранним утром следующего дня. Подо мною была подаренная Моридом кобыла, а я вновь носила привычную одежду - высокие сапоги, теплые плотные штаны, добротная куртка. О моей принадлежности к служительницам Малики свидетельствовал лишь притороченный к поясу травнический нож да врученный Матерью Смиллой плащ жрицы - на меху, с однотонной, но богатой вышивкой.
Ночью зима полностью вступила в свои права - стылую землю покрывал тонкий слой снега, и солнечные лучи заставляли его искриться так, что глазам было больно. Но меня эта радостная, сверкающая девственной чистотой белизна лишь наводила на мысль о саване, укрывшем Морида... Как раз в этом, а не в стремлении вернуться в Делькону, и была главная причина моего отъезда из Римлона. Горе и душевную боль я привыкла глушить работой, но в Римлоне её было маловато, а сочувствие Мирны и Смиллы лишь ещё больше подтачивало те немногие душевные силы, которые мне ещё удалось сохранить.
Трудная дорога заставит думать лишь о насущном, холодный ветер выстудит жалость к себе и сожаления о так и несбывшемся, и со временем я смогу вспоминать Морида с теплотой и нежностью, а не с болью под сердцем. Что же до пророчества Ловчего, то оно меня не пугало - лежащая впереди дорога казалась мне прямой, лишённой всяческих перекрестков... И до невозможности пустынной.
Ставгар
Прошло не более пяти дней с тех пор, как Олдер передал обращённого в беркута Владетеля посланцам князя Арвигена, как Бжестров понял, что ничего не знал о настоящей ненависти. Ненависть к амэнцу, обратившему молодого воина в безгласную птицу - живую игрушку для пресытившегося обычной жестокостью князя - вначале казалась неизбывной и глубокой, но теперь она превратилась в пересыхающий на солнце ручей по сравнению с той злобой, которую Ставгар питал к Ревинару с племянником. И для этой испепеляющей сердце и душу ненависти, конечно же, были причины.
Хотя Арвиген запретил своим посланцам использовать для подчинения зачарованного беркута магию, ничто не мешало амэнцам делать жизнь пленника невыносимой другими способами. Птицу ведь можно не кормить и не поить, держать в тесноте и мраке, обернув дорожную клетку плотным плащом, а душу человека легко изранить словами и едкими насмешками.
Но если Ревинар более всего заботился о том, чтобы птица никоим образом не удрала, и в первую очередь стремился усмирить, а не разозлить беркута, то его племянник не знал удержу ни в чём. Иногда казалось, что на лишённом речи и человеческого облика Владетеле Мелир просто отыгрывается за то, как Олдер отхлестал его словами при их недолгой встрече. А, может, молодой амэнец просто принадлежал к той породе людей, которые быстро пьянеют от безнаказанности и ощущения собственной власти.
Как бы то ни было, именно Мелир додумался до того, как одновременно унизить и птицу, и заключенного в её теле человека. В одном из городов он уговорил Ревинара задержаться подольше, дабы заказать для беркута богато расшитый клобучек и нагрудник из алой кожи с вытесненным на нём гербом Амэна. Всем известно, что Владыка Арвиген любит украшать своих ловчих птиц самым изысканным образом, так что будет совсем неплохо, если они привезут перед очи князя не просто взъерошенного беркута в клетке, а немного его принарядят.
У Ревинара же на погоду разболелась старая рана - он уже и так подумывал о том, что следует немного задержаться в тёплой и чистой корчме, дав отдых усталым костям, но при этом не хотел показывать слабость. Предложение же племянника давало отдыху вполне веский довод, да и сама идея показалось ему довольно неплохой. Ровно до тех пор, пока ему не довелось примерить принесённые мастером вещи на птицу. Беркут, увидев яркий нагрудник и клобучок с султаном из красных перьев впал в настоящее бешенство - от его протестующих криков звенело в ушах, а сам он с такой яростью бросался на прутья своей клетки, что они, казалось, вот-вот сломаются под его напором.