Но если бы знала она, что с каждой страницей, с каждым словом сказочки, все растет и растет любовь к ней в груди корректного, бритого джентльмена, ясный, негромкий голос которого звучит под высокими сводами библиотеки мистера Гудля. Если бы девушка из сказки знала, как жестоко теперь наказан ее бедный автор. Он недавно смеялся над тобой… Змейка иронии целовала его губы, в то время, когда он приглаживал твои непослушные темные локоны… Привычной рукой закройщика рассказов стягивал шелковым корсетом твою юную грудь без сердца и учил тебя манерам леди, чтобы показать гостям Томаса Гудля… Но он забыл в себе поэта, и вот ветер долин растрепал твои косы, аромат поэзии напоил твои ландыши и в тонком, воздушном облаке грезы пропал твой модный наряд. И знаешь ли, печальная девушка, что ты была и осталась чуждой замарашкой для всех этих медных и серебряных королев и королей. Ты пришла и уйдешь из их памяти раньше, чем в столовой мистера Гудля успеют сервировать ужин на плато из бледно-желтых роз. И, если бы у тебя было сердце и ты умела ценить улыбку сочувствия, ты нашла бы ее здесь, в этой комнате, только на старых портретах и в бронзовых глазах бюстов великих фантазеров, великих учителей твоего бедного автора Чарльза Тикстона.
Хмурое осеннее утро увидело огонь в окнах маленького домика. Молодой писатель, которому вчера аплодировали руки, никогда не раскрывавшие его книг, еще не ложился и ходил из угла в угол, опустив голову. Тикстон еще не снял и фрака, и в кармане его, при каждом шаге писателя, тихонько колыхался синий бумажник и лежащий в нем чек сахарного короля.
Что сказала бы Мод, если бы сосчитала все окурки сигар, брошенные и забытые в самых неподходящих местах? Серое облако табачного дыма висело над головой Чарльза, тихонько двигалось и принимало странные причудливые формы. Если бы Чарльз поднял голову, то, при тусклом, красноватом свете догорающих свечей, он, быть может, увидал бы очертания женской фигуры, неясную тень пани Янины.
Уж не она ли, эта белокурая женщина, безмолвно грустившая по далекой «ойчизне» и так рано засыпанная чужой землей, — прогнала сон из этого домика, открыла пианино и поставила на пюпитр старые ноты, привезенные когда-то с того берега, вместе с девическими платьями и юными надеждами. Быть может, пани Янина, на правах мистрис Тикстон, ласково журила своего неразумного сына Чарльза… Журила за то, что он свое первородное право поэта: снести свои песни толпе — отдал вчера за великолепный суп из черепахи, поданный за ужином мистера Гудля. Кто знает, не она ли вложила в сердце своего сына почти материнскую любовь к проданной сказочке, к этому последнему детищу его фантазии, милому уже за то, что его нет, за то, что на долгие бесконечные годы оно погребено в железном шкафу сахарного короля.
Обычный утренний холодный душ освежил утомленную голову Тикстона, но не изменил его решения: пойти сегодня же к Томасу Гудлю, отдать ему чек и вернуть свою рукопись.
Через час Тикстон сидел в вагоне подземной дороги, и утренние пассажиры, поглядывая на хмурого джентльмена в черном элегантном пальто, задумчиво смотревшего на свои сапоги, ни за что на свете не могли бы подумать, что перед ними сидит самый комический герой самого «необыкновенного» из всех рассказов жизни. Бедняк, везущий миллиардеру Гудлю десять тысяч долларов в обмен за химеру, за каприз авторской души.
Тикстон напрасно торопился. Ему не скоро удалось повидать сахарного короля. Только перед самым обедом у мистера Гудля нашлась свободная минута и он принял писателя.
Томас Гудль внимательно выслушал Тикстона и в черных глазах миллиардера загорелся насмешливый огонек.
— Хорошо, — сказал он. — Но когда вы намерены застрелиться? Можете ли гарантировать, что это случится не позже завтра?
Бледный и утомленный Тикстон все же принял шутку.
— К сожалению, — ответил он, — я решил еще пожить…
— В таком случае договор остается в силе.
Тикстон встал. Теперь уже и он улыбался.
— А не могу ли я узнать, — спросил он, беря шляпу, — зачем нужна моя смерть?
Миллиардер пожал руку Чарльза.
— Видите ли? — сказал он. — Нельзя, чтобы на свете, кроме меня, был еще один человек, знающий, что Томас Гудль однажды нарушил договор.