— Прости! — говорит Черняев, целуя тонкие, холодные пальцы Шурочки. — Сегодня опять остановились трамваи. Я всюду пешком и всюду с опозданием. Устал страшно!
Он бледен и кажется больным.
Шурочка заглядывает в его глаза. Из-под слегка припухших, обветренных век на нее поднимается чей-то незнакомый, хмурый взор.
— Ты болен, Дима? Простудился?
— Нет, только устал. Я принес вина, — говорит он, указывая глазами на свой пакет. — Вот выпью стакан и оживу. И дай мне чаю, горячего.
Шурочка хлопочет у стола, а гость сидит молча, не поднимая головы.
В руке Шурочки звякает блюдце.
— Нет, ты должен сказать, что с тобой? Что случилось?
Знакомая, милая улыбка трогает его губы.
— Не обращай внимания… Просто нервы… весна…
Шурочка молча и тихо целует его лоб и прядку смятых фуражкой волос.
— Бежать, скорей бежать отсюда, — шепчет она. — Здесь и весна — мученье… И любовь — пытка.
— Пытка! — повторяет новый, незнакомый голос.
— Дима!
— Эх!.. — Черняев встает и подходит к столу. — Выпьем-ка лучше за эту, нашу… пытку. Повторяю, милый зверенышек, не обращай на меня внимания. Я сегодня был на… одних похоронах. Товарища одного хоронил… Славный был парень… но умер и в землю зарыт. Ну, бери же стакан и до дна!
— Кто умер?
— Все равно… Уже не встанет.
Шурочка молчит. Медленно пьет вино и смотрит, смотрит, не отрываясь, на бледное осунувшееся лицо, на лихорадочно горящие глаза своего любимого. В ее груди уже тревога. Черная когтистая лапа сжимает сердце… И Шурочка ничего не может понять. «Экзамены… Переутомился…» — пробует она объяснить и снова заглядываете в чужие, пугающие глаза.
А Черняев курит, не переставая, и молча улыбается своим думам.
Шурочка не выдерживает больше.
— Дмитрий, — говорит она и в ее голосе тоже нет ласки. — Уходи! Я не понимаю тебя сегодня… хуже — я боюсь тебя, такого. Тебе необходимо лечь, выспаться. Завтра я приду к тебе. Завтра ты скажешь мне все… А теперь уйди! Я ждала тебя. Я считала минуты… Одно из двух: или сейчас же все, на чистоту, всю душу… или — прощай!
— Не гони меня, — говорит он и медленно подходит к Шурочке. Берет ее голову в обе руки и целует свою невесту неожиданно горячим, полубезумным поцелуем.
— Прости меня!.. Я не должен был сегодня приходить к тебе. Налей мне вина еще… и себе. И расскажи мне что-нибудь о своей тете Липе… О том, какой у нее рай земной и как мы, взявшись за руки, будем бродить «под кущами райских садов».
Черняев отходит к окну и закуривает папиросу.
Шурочка молчит. Смотрит на свои руки, внимательно, не отрываясь.
— Мы не годимся для рая… — говорит она.
— Гм… Ну, что же? Яблоки растут везде. И каждая Ева умней своего Адама.
— Да? Мне скучно, — отвечает Шурочка и медленно допивает вино.
— А мне уже весело! Ты подумай только, какая это чудесная стальная броня — твои глаза, глаза любимой, зеркало ее души. Вот, я смотрю в них… Ясное небо, хрусталь…
— Продолжай, ты увидишь и слезы.
— Нет, такие, как ты, не плачут. И вообще слезы эти — ваши женские, пора кончить… Вы уже во всем сравнялись с нами, и в труде, и в лени, и в доблести, и… в подлости. Не сердись, детка, есть и такие… Осталось вам только одному научиться: нашему уменью глотать слезы.
— И тогда?
— Тогда начнется великая битва, и мы победим. Ну, расскажи мне, что ты делала сегодня? Читала газеты? Да?
Черняев близко заглядывает в глаза Шурочки, в самые зрачки.
— Нет, я даже не выходила из дому.
— Жаль, сегодня есть кое-что интересное… Впрочем, уходя, я оставлю тебе свою газету. Прежде, чем заснуть — просмотри!
— Чтобы заснуть?
— Нет, чтобы… проснуться, как я.
Шурочка сдвигает брови.
— Дай сейчас! — говорить она.
— После, успеешь — улыбается Черняев. — Сначала дай мне твои руки… И губы… И глаза твои, ясные… И ничего нет. Ты слышишь? Ничего, кроме моей любви к тебе… Ты моя сегодня!..
IV
Рано встает весеннее солнце, но еще раньше уходит Черняев. Тихонько выливает в стакан остатки вина, пьет и долго, задумчиво смотрит на спящую Шурочку. Потом вынимает из кармана смятую газету, медленно, стараясь не шуршать, развертывает ее и кладет на стол, покрывая газетным листом пустые стаканы, корзиночку с хлебом и вазочку с вареньем. С любимым Шурочкиным вареньем из морошки.
Еще один, долгий взгляд на бледное лицо, на опущенный ресницы… и, чуть скрипнув дверью, Черняев выходит.