Плодовитая, словно любовное ложе плебея, она, моя муза, подобна тем родителям, что производят на свет отпрысков более многочисленных, чем в силах прокормить, она, моя муза, зачинает и разрешается от бремени в тайных, от всех сокрытых святилищах рассудка, в храме, переполненном созданиями без имени и числа; туда не достигают мои желания и устремления; всех лет, отпущенных мне судьбою, недостанет, дабы облечь их, эти порождения моей музы, в слова и придать им форму.
Они здесь, внутри, обнаженные и бесформенные, перемешаны и перепутаны в невообразимом беспорядке; я ощущаю их, чувствую, как они движутся, трепещут, чувствую, как они живут своей тайной, загадочной жизнью, словно мириады зародышей, эмбрионов, кишат в самом чреве земли и сотрясают его, созревая, бьются бессильно и не находят сил для выхода на поверхность, где они могли бы, слившись в поцелуе с солнечным светом, обратиться цветами и плодами.
Они идут со мной по жизни, судьбою им уготовано со мной и умереть, и не останется от них ничего, как не оставляет следа полночный сон, который поутру уже невозможно вспомнить. Иногда, прежде чем произойдет непоправимое, в них пробуждается воля к жизни, и тогда чудовищным усилием, лихорадочно, в полном безмолвии, в беспорядочной спешке и толкотне, отыскивают они выход к свету сквозь мрак, в котором живут. Увы! Мир идей и мир формы разделяет бездна, и только слово в силах преодолеть эту пропасть, но слово, робкое и сонливое, зачастую отказывается помогать идеям! Немые, мрачные, обессилевшие в бесполезной борьбе, вновь впадают они в свою извечную апатию, первозданный маразм, — так же бессмысленно опадают, устилая дорожки, желтые листья, сорванные бурей.
Именно этими восстаниями непокорных порождений воображения следует объяснить мое лихорадочное волнение, их истоки никакая наука найти не способна, но здесь таится причина моей восторженности, экзальтации, изнеможения. Так и бреду по жизни, успех, быть может, не всегда мне сопутствует, бреду, пробираясь средь нескончаемого сонма беззвучных бурь в душе. Так и живу, но все имеет свой предел, и этим бурям пора положить конец.
Ночные призраки и фантазия все еще продолжают без устали производить на свет плоды своей чудовищной связи. Их создания, уже изрядно ослабевшие, словно рахитичная оранжерейная поросль, все еще продолжают бороться, дабы продлить свое фантастичное бытие, все также вступают в единоборство с остатками разума, теперь уже скудного, словно тонкий слой бесплодной почвы!
Надо отверзнуть ход глубинным водам, они смоют запруду, — водам, что непрестанно пополняются свежим течением живого источника.
Ну что же! Приидите! Приидите и живите своей единственной и неповторимой жизнью, какую я могу вам даровать. Мой разум напитает вас всем необходимым, и вы обретете осязаемость. Я облачу вас в одежды, пусть в лохмотья, но и этого ветхого рубища будет достаточно, чтобы вы не стыдились своей наготы. Для каждой из вас я хотел бы выковать дивную строфу, сотканную из утонченных фраз, в них вы смогли бы обернуться, как в пурпурные мантии. Я хотел бы сподобиться отчеканить такую форму, которая была бы достойна вас; так чеканят золотой сосуд, коему суждено сохранить утонченный аромат духов. Большее невозможно.
Все же надо передохнуть; мне необходимо поберечь разум, мозг, бессильный вместить столько абсурдного; тело насыщается кровью равномерно, сильными толчками, они заставляют пульсировать набухающие вены.
Задержитесь, останьтесь тут, как призрачный и туманный след, что отмечает путь безвестной кометы, как атомы едва лишь зачатого мира, овеваемые дыханием смерти до того мига, пока создатель ваш не возгласит: «Fiat lux!»[10] И отделит свет от тьмы.
Не желаю более бессонных ночей, когда вновь и вновь предо мною встают бесконечные вереницы причудливых созданий, — они вопиют, обращаясь ко мне жестом, судорогой, движениями, выдернутыми из призрачной реальности, в которой они существуют; отныне я не в силах слушать мольбы неосязаемых призраков. Не желаю, сгубив арфу, и без того уже ветхую и поломанную, утерять вместе с ней неведомые ноты и звуки, покоящиеся внутри инструмента. Хочу описать мир, который меня окружает, охватить его — не целиком, лишь отчасти; у меня достанет сил, быть может ненадолго, явить взорам людским тот, другой мир, что живет в моей душе. Здравый смысл — единственная преграда для сонма снов и мечтаний — отступает, постепенно слабеет, а бесчисленные призраки разных мастей смешиваются друг с другом. Мне стоит изрядных усилий отделить плоды фантазий от того, что со мной происходило в самом деле. Мои привязанности поделены поровну между иллюзиями и реальными персонажами. Моя память разносит по ячейкам бесконечную череду женских имен, их знаменательных событий, даты их кончины, либо дни их ухода, — эти события и женщины живы разве что в моем сознании. Пора их выбросить из головы раз и навсегда.