— Если бы вы ее убедили! — произнес внезапно посерьезневший и разволновавшийся каноник, вертя табакерку в руке. — Я боюсь, что вы потерпели неудачу. Ах Кустодио, вы ошиблись в этой женщине. Теперь-то я поклясться готов, вы ошиблись в ней.
— Что вы несете, приятель, каноник вы или дьявол? — вскричал аптекарь, вскочив со своего места в страшной тревоге.
— Что вы в ней ошиблись. Ничего, кроме того, что вы совершили ужасную глупость, вообразив себе, как всегда, что в этом дурачье есть хоть капля здравого смысла и что, если вы скажете им правду и станете приводить доводы в ее защиту, озарив их светом разума, это будет резонно и приведет к чему-нибудь путному. В эти минуты девочке скорее всего так же хорошо на том свете, как и моей бабушке. Завтра утром или позже вам принесут жир, завернутый в тряпицу… Вот увидите!
— Замолчите, замолчите… Я не могу слышать этого. Это не укладывается в голове… Что я должен был сделать? Бога ради, не сводите меня с ума!
— Что вы должны были сделать? Конечно же, нечто противоположное целесообразному, противоположное тому, что вы бы сделали со мной или с любым другим человеком, способным хранить тайну, будь он, пожалуй, таким же скверным, как простолюдин, но чуточку менее невежественным… Надо было согласиться, сказать, что вы берете жир за две унции, за три или за сто…
— Но ведь…
— Погодите, дайте мне договорить… Сказать, что жир, который они достают, ни для чего не годится. Что вы должны собственноручно сделать операцию, и, стало быть, пусть вам приведут девушку живой и невредимой, и, когда она была бы у вас в безопасности, мы помогли бы правосудию задержать и покарать злоумышленников… Разве вам не ясно, что эта девушка — существо, от которого жаждут избавиться, которое им мешает, то ли потому, что это лишний рот, то ли потому, что после ее смерти можно получить наследство? Вам не приходило в голову, что на подобное злодеяние не решаются единым духом, оно зачастую вынашивается и зреет в мозгу долгие годы? Девочка обречена на смерть. Ничего другого. Поверьте, сейчас…
И каноник, размахнувшись табакеркой, выразительно изобразил удар по затылку.
— Каноник, вы убиваете меня! Кто же спит в такую ночь? Я сейчас же седлаю кобылу и отправляюсь в Торнелос…
Оглушительный удар грома совсем рядом подтвердил, что решение аптекаря невыполнимо. Ветер ревел, а дождь яростно хлестал и барабанил в стекла.
— И вы утверждаете, — спросил дон Кустодио в изнеможении, — что они будут способны на подобное злодейство?
— На любое. Они способны придумать такие, что и вовсе неизвестны. Невежество непобедимо, это — родная сестра преступления.
— Ну вы-то, — заключил аптекарь, — всегда говорите, что невежество вечно.
— Ах друг мой, — ответствовал обскурант. — Невежество — зло. Но зло необходимое и вечное на этом свете, в этом подлом мире! Мы никогда не сумеем избавиться ни от зла, ни от смерти.
Ну и ночь провел честный аптекарь, который в представлении простого люда был ужасным чудовищем и два века назад был бы, скорее всего, осужден по обвинению в колдовстве!
На рассвете он оседлал белую кобылу, на которой ездил верхом по округе, и направился в Торнелос. Мельница должна была служить ему ориентиром, чтобы быстрее найти то, что он искал.
Солнце только-только появилось на небе, которое после бури было безоблачным и чистым особой светящейся чистотой. Дождевая влага, покрывавшая траву, уже испарялась, и небесные слезы, пролившиеся ночью на заросли ежевики, должны были высохнуть. Не слишком холодный, прозрачный чистый воздух постепенно пропитывался слабым ароматом, которым веяло от мокрых сосен. Черно-белая сорока прыгнула почти под ноги коню дона Кустодио. Заяц выскочил из-за кустов и с перепугу вприпрыжку промчался мимо аптекаря.