Антония прошептала, белая, как цветок:
— Оставьте меня, дон Максимо!
— Я не оставлю тебя. Ты — моя, твоя душа принадлежит мне. Тела мне не надо, за ним придет смерть. Погляди на меня, пусть глаза твои исповедаются моим глазам. Погляди на меня!
И восковая рука так потянула юбку сестры, что разорвала ее. Но невинные глаза исповедались глазам светлым и ужасным. Вспоминая об этом, я плакал всю ночь в темноте, как если бы моя сестра убежала из нашего дома.
Я по-прежнему занимался латынью в той же гостиной, полной аромата увядающих роз. В иные дни тенью входила в нее матушка, пропадала, утонув в подушках огромного дивана, обтянутого красным дамасским шелком. Я слышал, как она вздыхала, различал стук перебираемых четок. Моя матушка была очень красивая, белокожая и светловолосая, всегда одетая в шелка, с черной перчаткой на одной руке, так как на ней не хватало двух пальцев; другая же, белая, как камелия,[109] вся была унизана кольцами с драгоценными каменьями. Эту руку мы всегда целовали, и этой рукой она ласкала нас. Другую же, в черной перчатке, она обычно скрывала под кружевной накидкой, и, только когда она крестилась, можно было видеть эту руку, такую скорбную и мрачную на белизне ее лба, на розовых лепестках ее губ, на ее груди Мадонны Литты.[110] Моя матушка молилась, сидя на диване в гостиной, а я, чтобы воспользоваться лучом света, который проникал со стороны приоткрытого балкона, учил латынь в другом углу, и грамматика лежала открытой на одном из старинных ночных столиков с шахматной доской. Мы едва различали друг друга в этой огромной, темной и гулкой, внушавшей почтение гостиной. Иногда матушка, прерывая молитву, приказывала мне шире раскрыть балкон. Я молча повиновался и пользовался этим разрешением, чтобы взглянуть на галерею, где в тумане сумерек все еще гулял студент. В тот вечер я тоже посматривал на него, и вдруг он исчез. Я снова стал было зубрить латынь, но в дверь гостиной постучали. То был один францисканский монах, недавно прибывший из Святой земли.
Отец Бернардо когда-то был духовником моей матушки и, вернувшись из странствований по святым местам, не забыл принести ей четки из косточек маслин с Масличной горы. Он был старый, малорослый, большеголовый и лысый и походил на те романские изваяния святых, которые стоят у входа в собор. В тот вечер он во второй раз посетил нас с тех пор, как вернулся в свой монастырь в Сантьяго. Увидев его в дверях, я оставил грамматику и бросился поцеловать ему руку. Я преклонил колена и глядел на него в ожидании благословения, и тут мне показалось, что он делает рожки. Я закрыл глаза, напуганный этой дьявольской шуткой! Задрожав, я понял, что это одна из его ловушек, подобная тем, о которых рассказывалось в историях о святых: с недавних пор я читал их вслух матушке и Антонии. Ловушка, нужная ему, чтобы ввести меня в грех, и она напомнила мне ту, о которой повествуется в житиях святого Антония Падуанского.[111] Отец Бернардо, которого моя бабушка назвала бы святым, сошедшим на землю, не заметил меня, потому что приветствовал свою прежнюю агницу, и забыл осенить пасторским благословением мою унылую голову с оттопыренными, словно крылья, ушами. Голову мальчика, которого гнетут скорбные цепи детства: каждый день — латынь, каждую ночь — боязнь мертвецов. Тихим голосом монах заговорил с матушкой, и матушка подняла руку в черной перчатке:
— Ступай, дитя мое!
Басилиса Пригожая, старуха, которая была кормилицей моей матушки, притаилась за дверью. Я увидел ее, и она удержала меня за платье, закрыв мне рот морщинистой рукою:
— Не кричи, плутишка.
Я пристально посмотрел на нее, потому что считал ее странно похожей на химер водостоков нашего собора. Спустя мгновение она мягко оттолкнула меня:
— Иди, детка!
Я повел плечом, чтобы стряхнуть ее руку, которая вся была в черных, словно сажа, морщинках, и остался рядом с ней. Послышался голос францисканца:
— Речь идет о спасении этой души…
Басилиса снова подтолкнула меня:
— Уходи, тебе не следует это слышать…
И, согнувшись в три погибели, она припала к замочной скважине. Я съежился рядом с нею. Она больше не гнала меня, сказала только:
— Никогда не вспоминай того, что услышишь, плутишка!
Я засмеялся. Уж очень она была похожа на химер[112] водостоков. Только я не знал, на собаку ли, на кошку или на волка. Но удивительным было ее сходство с теми каменными фигурами, которые выступали над галереей, свисая с карнизов собора.
110
111