— Однако работенка-то у ней неподходящая, не бабья. Ты ее не пущай больше — пусть сидит дома, стряпает тебе крендельки да детишек нянчит — это больше бабам подходит, чем гоняться за бандюгами.
Я не ответил, не до разговоров мне было. На душе горько: жаль товарищей, жаль горячего Огородникова, нелепо погибшего от пули последнего бандита, жаль погибших и раненых активистов — бойцов, жаль Тасю. Было тяжело от того, что возвращаться придется одному. Как я посмотрю в глаза Дюкову, Каверзину?..
Как только мы положили Тасю на кровать, дед Евлампий наспех попил чаю и засобирался в дорогу.
— Поеду к Миронычу за травами, да его самого сговорю присмотреть за девкой.
Бабка Акулина его не удерживала.
Я всю ночь просидел у изголовья девушки, смачивая ее губы и лоб влажной тряпкой: у нее поднялся жар. Бабка Акулина тоже сидела рядом, то и дело тихо вздыхала и что-то потихонечку нашептывала.
А утром, со вторыми петухами, приехали старики и навезли лекарств. Дед Мироныч, как обычно, плевался и с горечью говорил:
— Варнаки! Сволочи! Загубили молодуху, язва их побери! — Он внимательно осмотрел рану, приложил ухо к груди, пощупал пульс.
— Тяжело ей, горит вся, легкое задето, — заключил он. На минуту задумался, как будто что-то вспоминал, покрутил рыжеватый ус, глубоко вздохнул. — Ну чего ты, Акулина, стоишь как пень! — вдруг напустился он на бабку, безучастно стоявшую у печи. — Неси бруснику, сок нужен, а потом вот из этой травы делай взвар! — Обернулся к деду Евлампию: — А ты, кум, зарежь гуся, да пожирней — жир нужен.
Старики молча вышли исполнять приказания Мироныча, а он, разгоряченный и увлеченный лекарским делом, продолжал ворчать:
— Остолбенели, что ли? Человек при смерти, а они скорбят — нет бы делом заниматься, язва их побери. Ишь, век доживают, а как человека на ноги поставить — не ведают.
Он размотал тряпку с баночки, все той же заветной баночки, в которой хранил чудодейственную «мумию».
— Эту вот штучку не каждому доводится иметь, — повертел он на свету баночку и с каким-то особым удовольствием втянул терпкий запах лекарства. — Только я, дед Зайцев, на всю округу имею это чудо, нету его ни у кого более. Каких ран только не залечивал, бывало... Сперва не верили, шаромыжником называли, а теперь как нужда, так ко мне с мольбой: исцели, Мироныч.
Его добрые глаза вдруг заискрились радостной уверенностью человека, сделавшего добро людям, знающего себе цену, сознающего, что может помочь человеку, оказавшемуся в беде.
— А ты знаешь, паря, как я нашел эту мумию? Раз бродил с ружьишком в тайге под Курулей, подошел к высоким скалам, поглядел вверх: а над скалами в небе дерутся два орла, аж перья летят. Долго я наблюдал эту баталию. Один орел упал камнем на скалу, а другой улетел прочь. Вдруг вижу: тот, что упал, стал чего-то копошиться. Я подобрался ближе, присмотрелся, а он клювом что-то сдирает со скалы и мажет себе разодранную грудь. Тогда я смекнул, для чего он это делает — залечивает раны. Я кое-как взобрался на скалу, наскреб вот этой штуки. Когда слезал со скалы, то разодрал руку и тут же смазал. Через пару ден от раны след простыл. А потом людей лечил. Один мужик из политических сказал, что эту штучку ученые лекари знают — мумией зовется она.
— Верю тебе, деда, очень верю, и надеюсь, что Тасю ты вылечишь, — искренне сказал я.
В тот же день я уехал, так и не дождавшись, когда Тася придет в себя. А потом я завертелся в круговороте повседневных дел и вспоминал о ней только по вечерам, когда оставался наедине с собою. Я не знал, что с ней, как идет ее выздоровление и томился от неизвестности. Несколько раз я пытался отпроситься у начальника съездить в Ушумун, но мне не разрешали: дела, дескать, и все тут.
Однажды я не вытерпел и напустился на Дюкова:
— Вы что же, Андрей Федорович, разбрасываетесь своими работниками? Неужели вас не интересует судьба подчиненных?
— Как разбрасываюсь? — недоуменно спросил он. — Что-то я тебя, Федор, не пойму.
— А так разбрасываетесь! Тасю... то есть Воронову, бросили, забыли про раненого человека! А может, она сейчас, как никогда, нуждается в заботе.
Дюков посмотрел на меня веселыми глазами и покачал головой.
— Вот ты о ком...
Потом он стал серьезным и успокаивающе сказал:
— Зря кипятишься, Федор Андреич, зря. С Вороновой все в порядке, только вот тебе как-то забыл об этом сказать. — Он похлопал меня по плечу. — Ну, извиняй, братец, извиняй.
А письмо от Таси пришло совсем недавно — все замусоленное, очевидно, долго ходило по рукам, прежде чем попало ко мне. Она сообщала, что поправляется, даже ходит по избе, но «злые деды» не разрешают выходить на улицу. Скучно, читать нечего. Все, что прислали и нашла в деревне, перечитала, теперь томится от скуки. Скорей бы уж окончательно встать на ноги. Подробностей особых в письме не было, видимо, не надеялась, что оно дойдет до меня и знала, что его будут читать, так как оно пройдет через несколько рук, пока дойдет до меня. Но в конце она все-таки приписала: «Хочу увидеть тебя, Федя».