Но никто так и не появился ни у ворот этого дома, ни вообще на этой безлюдной улице. И Анна уехала.
Кронрод был прав.
Более замкнутую, закрытую для посторонних, жизнь как у этой Погребижской, трудно себе представить.
Однако Светлова не сдалась.
В отделе культуры, где прежде работал Максим и где про писателей, о которых писала газета, знали если не все, то много, Ане не отказали в консультации. Правда, затруднились назвать хотя бы несколько фамилий людей, через которых к ней можно было подобраться…
Более других, однако, как источник информации, на взгляд сотрудников отдела культуры, мог бы тут Ане пригодиться знаменитый детский писатель Малякин.
Писателю Малякину явно было скучно. Его «алло» в трубке было вялым, апатичным, лишенным жизненного тонуса. Тем заметней был контраст, когда Малякин услышал в трубке молодой женский голос.
Писатель Малякин сразу оживился и, в общем, отнесся к Аниной «легенде»
— студентка, пишет дипломную работу по детской литературе! — совершенно не критически.
— Что ж, голубушка, хотите навестить старика — приезжайте! И жена будет вам рада…
— Правда?
Оказалось, правда…
Жена Малякина оказалась просто чудом дрессуры.
Все манипуляции, которые были ею произведены за то время, пока Аня находилась у них в гостях, были направлены на то, чтобы писателю Малякину в этой жизни было хорошо и удобно, светло и тепло — в общем, чтобы ему Абсолютно не на что было жаловаться.
Она принесла ему «покушать салатик» — диетическая порция, «крошечка в плошечке». Но каково было искусство сервировки! Цветочки, салфеточки, тарелочки, вазочки, корзиночки… На то, чтобы обставить столь изящным образом это действо — «писатель Малякин ест салатик», — было потрачено, как минимум, час времени этой трудолюбивой женщины.
Она подавала ему очки и книги и укрывала ему колени пледом. Хотя, на Анин взгляд, Малякин отнюдь не выглядел инвалидом, не способным дотянуться до пледа. А, напротив, смотрелся бойким сангвиником довольно плотного телосложения — особенно плотного, кстати сказать, на фоне его худосочной жены.
Кроме того, жена Малякина все время молчала, открывая рот, только когда писатель обращался к ней: «Ну, скажи, Танечка, скажи, что ты думаешь». И вообще, была она как-то совершенно незаметна, очень удачно сливаясь с сероватым оттенком ткани, которой была обита мебель в писательской гостиной.
В общем, Светловой показалось, что цирковые дрессировщики животных — просто дилетанты в сравнении с писателем Малякиным. Светловой все время хотелось спросить: как ему удалось достичь такого потрясающего результата? Ведь не родилась же его супруга на свет сразу такой бессловесной и выдрессированной?! Наверняка это был итог планомерной работы…
Но отвлекаться было некогда. Главное разговорить «классика», вывести его на сплетни о соратниках по литературному цеху.
Нельзя было сказать, что Светловой пришлось для этого слишком стараться.
— Горчаков? Ну, как же… очень известный писатель… Классик! — восхищенно заметила Светлова. — Я главного героя его книжек, собачку Кутю, с детства люблю. А мультфильмы по его сказкам…
— Классик?! — Малякин вдруг втянул воздух и побагровел от негодования… И вдруг возмущенно выдохнул:
— Так вот знайте, милочка: эту собачку Кутю, свой лучший образ, Горчаков у меня украл!
— Да что вы?!
— Точно! — Малякин хмыкнул. — Поделился я как-то в его присутствии своими замыслами, а он, стервец, возьми да и…
— Использовал вашу идею?
— Именно!
— Не может быть! — ахнула Светлова —А я вам говорю: может! Еще как может! А этот стервец Кравинский?! Вы только спросите у меня про этого стервеца Кравинского — так я вам все расскажу!
— А что Кравинский? — покладисто спросила Светлова.
— И он украл! Ах, сколько он у меня украл!..
— Да что вы!
— Точно!
— А Погребижская? — вдруг спросила Светлова, все время целеустремленно придумывавшая, как бы половчее подрулить в разговоре к нужной теме.
Малякин втянул воздух и при этом имени замер, широко раскрытыми глазами глядя на Светлову.
Пауза было такой длинной, что Светлова уже всерьез опасалась, что старика сейчас хватит кондратий… По-видимому, то, что украла у него Погребижская, не шло ни в какое сравнение даже со знаменитой собачкой Кутей…
— Она-то что у вас украла? — забеспокоилась Светлова.
Но все обошлось, старик благополучно выдохнул.
— Она — ничего! Как вы смели такое предположить?!
Оказалось, что это был вздох восхищения, а вовсе не негодования, как это было в случае со «стервецом Горчаковым» и «стервецом Кравинским».
Просто выяснилось, что и возмущение, и восхищение писатель Малякин переживал одинаковым способом.
— Мария Погребижская… Маша… — вдруг совершенно расслабленным голосом прошелестел писатель. — Господи… Какая же она была красавица!
— Была? — переспросила Аня.
— Ну, разумеется… Я имею в виду в молодости. Ведь чудес не бывает.
Машеньке-то уже годков пятьдесят стукнуло. А красота продукт эфемерный.
Консервации, увы, не поддается. Хотя Мария, наверное, и сейчас еще ничего — держится.
— Вот как?
— Ну, такая была красавица, такая красавица!.. — опять заахал писатель.
— Какая все-таки? — решила уточнить Светлова, стараясь представить молодую Погребижскую.
— Черные как вороново крыло волосы и синие глаза. Удивительные глаза…
Пронзительной синевы! Я других таких больше не встречал. Представляете?!
— Пытаюсь, пытаюсь… — пробормотала задумчиво Светлова.
— Понимаете, Машенька могла ведь вообще ничего не делать… Жить исключительно на дивиденды от эксплуатации своей внешности. Так нет, "трудилась всю жизнь, как пчелка.
— А я думала, ей уже лет семьдесят!
— С чего вы взяли?
— Ну… Ведь ее книжки читают уже, кажется, спокон века?
— Книжки, да, давно печатаются, — согласился Малякин. — Но самой ей… даже не знаю… Не так уж она и стара, в общем, на мой взгляд. Ведь Машенька вундеркинд — очень рано добилась успеха. Ее первая книжечка, дай бог памяти, вышла в свет, когда ей лет двадцать всего было.
— Интересно…
— Ах, Маша, Маша… — снова забормотал Малякин. — Что это были за годы!
Упоение… Арбатские переулки… Как мы веселились!
И опять: «Маша, Маша…»
Светлова терпеливо ждала, когда писатель наконец вынырнет из этих переулков своей молодости.
— Вы не могли бы меня с ней познакомить?
— С Машей? — Малякин запнулся и впервые за время визита Анны взглянул на свою жену. — Понимаете, какая незадача: признаться честно, я давно уже ее не видел… Глупая ссора, пустяк, а ничего не поделаешь… Поссорились! Танечка, скажи-ка, сколько мы уже не разговариваем с Погребижской? Уж года два будет?
Жена Малякина согласно кивнула.
— Вот как? Такая ужасная ссора, что нельзя и помириться? — удивилась Светлова.
— Выходит, нельзя, — вздохнул писатель Малякин.
— Ну, хоть расскажите еще немного о Марии Иннокентьевне! Как она сейчас? Над чем работает?
— Да говорю вам, милая девушка, я уже не в курсе ее жизни.
— А кто же в курсе? Малякин пожал плечами:
— Даже не знаю… Брат Погребижской умер. Знакомые, друзья? Кто уехал, кто тоже умер. Право, не знаю… Знаете, ведь как это бывает: чем дольше живешь, тем больше вокруг пустеет местность…
— Неужели даже никого из родственников у нее больше не осталось? — удивилась Светлова.
— Из близких родственников — не знаю… Получается вроде, что никого не осталось. А вот есть одна дама… Она Погребижской вроде как золовкой приходится. Маша когда-то на заре юности была замужем. Потом развелась.
По-другому, впрочем, и быть не могло. Прирожденная холостячка. Так вот, эта дама — сестра Машиного бывшего мужа…
— А долго?
— Что — долго?
— Долго Погребижская была замужем? Писатель закатил глаза к потолку: