— Отчего ты здесь?
— Воронка телефонировал: в комиссии. Будет во втором часу. Чтоб его! Это значит — всю проваландается. Ты, коли надо, потихоньку.
— Ладно. Знаю. Вот молодец, что дома не высидела.
— Да, как же, буду я! Молчи, — прибавила она тише, — вон уж Юлька уставилась на нас. Ест глазищами… Ей-Богу, дуру ей сейчас скажу…
Но Юрий сурово толкнул ее под столом ногой, — он терпеть не мог бабьих выходок, — и Лизочка сейчас же весело заговорила о пустяках с Левковичем. Левкович ей, впрочем, почти не отвечал.
Воронка, или «дядя Воронка», про которого Лизочка сказала: «в комиссии», был очень богатый южный помещик Воронин, депутат. Юруле он приходился троюродным дядей со стороны матери. В доме графини изредка бывал, даже обедал; графиня к нему благоволила. Хотя Воронину перевалило за пятьдесят, он глядел еще молодцом и с Юрулей сразу вступил в приятельские отношения.
И так хорошо сошлось: у Лизочки покровитель был неважный, а дядя Воронка томился случайностями петербургской жизни давно. Юруля знал, что Лизочка ему понравится. Действительно, так понравилась, что дядя Воронка еще недавно, на лестнице графини, с лукавым взглядом поблагодарил Юрулю, а Лизочкина квартира на Преображенской стоит полторы тысячи, обстановка самая новая. Все остались довольны.
Морсов начинал иссякать, тем более что никто его не поддерживал, и приставал теперь главным образом к Юруле.
— Вы мне всегда казались художником, Юрий Николаевич. Я знаю, вы ничего не пишете, но разве нужно причастие к какому-нибудь известному искусству, чтобы быть художником? Отнюдь. С таким лицом, как ваше, с таким… я бы сказал, рисунком всей вашей личности, можно не написать ни одной строки, но не быть поэтом — нельзя. Вы занимаетесь философией…
— Нет, — сказал Юруля. — Я занимаюсь химией.
Морсов запнулся.
— Как, химией?
— Да, у X… в Париже. Очень серьезно. И буду продолжать.
— Химией? Да… Ну, все равно. Разве химия — не та же поэзия? Важно отношение. Вы увлеклись химией…
— Да нисколько я не увлекся… Простите, ради Бога, одну минуточку… Здравствуй, милый, — сказал он, вставая и подавая руку подошедшему к нему высокому студенту, мешковатому, с болезненным, темным лицом.
— Мне надо тебя на несколько слов…
— Сейчас, Кнорр. Ты спешишь?
— Нет.
— Ну так присядь к нам. Я вместе с тобой выйду. Мне тоже скоро надо.
Кнорр знал почти всех, а у Морсова даже бывал, потому что раз написал целую поэму. Он сел, залпом выпил бокал шампанского. Слегка опьянел, лицо сделалось еще бледнее и еще трагичнее.
Лизочка глядела на него со страхом и отвращением. Грубоватая Жюлька захохотала и не высунула ему язык только потому, что Юруля был с ним ласков. Потом опять обернулась к Рыжикову, с которым они давно оживленно переговаривались короткими и выразительными словечками.
— Я с удивлением только что узнал, что Юрий Николаевич изменил философии ради химии, — завел опять Морсов, обращаясь уже к студенту Кнорру. — Я говорю, что самое разнообразие запросов духа в наше время…
Кнорр грубо прервал его:
— В Эльдорадо за раками о запросах духа еще начнем разговаривать…
Нежданно уязвленный Морсов не успел ответить, вмешался Юруля.
— Везде можно разговаривать, о чем угодно, Кнорр, не в том дело. Георгий Михайлович не дослушал меня. Я, действительно, химией занимаюсь, но вовсе не потому, что особенно увлечен ею.
— А почему же? — с любопытством спросил Морсов.
Юруля объяснил просто:
— Да видите ли, я давно рассчитал, что к зрелым годам у меня явится желание некоторой, хотя бы просто почтенной, известности, некоторого уважения… А об этом надо заранее позаботиться. Выдающихся способностей у меня нет, на гениальные выдумки я рассчитывать не могу. Химия, как я убедился, скорее всего другого позволит мне приспособиться, сделать какое-нибудь даже открытие небольшое… В меру моего будущего сорокалетнего честолюбия… За многим я не гонюсь, я человек средний…
Раевский вслушался и повернул к Юрию грузное тело.
— А-а! Biaise Pascal! Да, да, вспоминаю: «Qu'une vie est heureuse grand elle commence par l'amour et qu'elle finit par l'ambition!» [4]
— Вот именно! — улыбнулся Юрий.
В Морсова это объяснение, несмотря на всю его простоту, как-то совершенно не вошло.
Рыжиков неожиданно закричал: — Какая поза! — Но, встретив удивленный взгляд Юрули, сник и прибавил: — Это, конечно, расчетливо…
Кнорр не слушал. Долго не сводил глаз с Юрия, облокотившись, положив голову на руку, и вдруг сказал:
— Черт тебя возьми, какой ты красивый, Рулька!
Юрий спокойно улыбнулся.