Перелет до Красноярска занял пять часов. Обычно я панически боюсь летать, но в этот раз мне было как-то все равно. Когда наваливается мигрень, как-то мало беспокоит стрелка на колготках.
Красноярск встретил нас ярким солнцем. К моему удивлению, было довольно тепло.
– Ты думала, что в Сибири вечная зима? – презрительно фыркнул Костя. Похоже, ему нравилось представлять меня кромешной дурой.
До самолета на Пятиреченское оставалось еще прилично времени. Оказалось, нам здорово повезло, потому что некоторые местные рейсы не регулярные, когда два раза в неделю, когда раз, а то и реже. Прилетели бы в Красноярск завтра – и куковали бы дня три или даже неделю. В ожидании рейса мы набрели на ресторанчик, похоже, местный центр культурной жизни, и неосторожно подзаправились. Масштаб оплошности мы осознали, едва завидев самолет. Он был крохотный – десятка на два пассажиров, не больше – и выглядел не более надежным, чем фанерный кукурузник. Даже Костя, взглянув не него, изменился в лице, а меня на всякий случай затошнило.
– А пакеты гигиенические у вас дают? – спросил Костя у летчика в потрескавшейся бурой кожанке, который прохаживался у металлической лесенки-трапа, наблюдая, как в самолет грузят тюки с почтой. Стюардесс на подобных летающих гробах, разумеется, не водилось.
– Енто прокладки бабские, чо ли? – удивился летчик и перевел взгляд на меня.
– Нет, это кульки бумажные, куда блевать! – рявкнула я.
– А вы, ребята, слабаки, – презрительно сплюнул летчик. – Нет у нас кульков блевацких. В обычные рвите.
Какая-то бабуля, сжалившись, протянула нам грязноватый полиэтиленовый пакет, один на двоих. Выглядела она, несмотря на более чем солидный возраст, бодрой и крепкой – настоящая сибирская бабка. Да и остальной народ: молодухи, дети, диковатого вида бородатые мужики – залезали в самолет безо всякой опаски.
– Впервой? – спросил нас старичок в шляпе разбойничьего фасона. – Ничаво, долетим. Енто только первые раз двадцать страшно, а потом уже ничаво.
Мы забрались в самолет последними. Металлическая дверь за нами захлопнулась с душераздирающим скрежетом. Пассажиры, весело переговариваясь, рассаживались на узких скамьях вдоль стен, запихивая баулы себе под ноги. Нам достались места в хвосте.
– Ну чо, смертнички, полетели? – жизнерадостно пошутил летчик, устраиваясь в кабине поудобнее. Дверь, отделяющую ее от салона, он закрывать не стал.
Пассажиры в ответ бодро загомонили, а мы с Костей переглянулись. Его лицо приобрело изысканный фисташковый оттенок. Мое, полагаю, было ничем не лучше.
Взвыв натужно, самолет поскакал по бетонным плитам взлетной полосы, вздрагивая на стыках. Подпрыгнул и дерганными рывками начал набирать высоту. Мелькнули и исчезли городские кварталы, через несколько минут в иллюминаторах под нами был сплошной зеленый ковер тайги с поблескивающими на солнце прорехами – озерцами, болотами и речками.
– Генаха, а ты никак, милчек, пьяный? – крикнул в стороны кабины дедок в разбойничьей шляпе. – Летит странно, – пояснил он нам, застывшим от ужаса. – Не падает, не скачет, крыльями не машет. Ровнеханько летит. Ажно страшно, – тут дед захохотал, как филин или леший.
Мы так и не поняли, то ли он шутил, желая напугать нас, то ли местные действительно привыкли совсем к другой полетной манере, которой пилот по неизвестной причине вдруг изменил. Тем не менее, страху мы натерпелись изрядно.
– А что, поездом из Красноярска в Пятиреченское нельзя добраться? – спросила я соседку, ту самую бабулю, пожертвовавшую нам пакет.
– Поездом-то? – по-птичьи наклонила голову бабуля. – Да чо, можно и поездом. До Павлова грузо-пассажирский ходит через день, а оттуда дизелем. Только дизель вот раз в неделю, а самолетик, мож, и два. Если, конечно, Генка не запьет. Есть еще Васька, тоже леччик, но он сам-один не летает.
– Слышь, Кот? – я толкнула Костю в бок. – Обратно – поездом. Дизелем-шмизелем – хоть на дрезине. А на этой пилораме я больше не полечу.