Переведя дух, я уткнулась лбом в землю – странно твердую. Поскребла пальцем мох и увидела камень. Я лежала на растрескавшемся, затянутом землей и заросшем фундаменте разрушенного здания.
Так здесь, наверно, и была сгоревшая церковь, подумала я. Да, именно здесь, на кладбище, где же еще. И именно это освященное когда-то место спасло меня от замогильного мрака. Похоже, найдя и забрав с собой чертову «погремушку», мы с Костей впустили в свою жизнь тот самый мистический ужас, над которым большинство людей смеются и который считают выдумкой.
Спасо-Преображенская церковь… В детстве единственным церковным праздником, дату которого я знала так, что могла бы и во сне сказать, было Преображение. Яблочный Спас. Папа категорически запрещал бабушке забивать мне голову «религиозным бредом», но кое-что все-таки сквозь жестокую цензуру проскальзывало. Хотя и в довольно странной форме.
«До Яблочного Спаса яблоки есть нельзя», – категорически говорила мне бабушка.
«Почему?» – спрашивала я.
«Потому что нельзя. Будешь есть – потом в раю яблок не дадут».
«Почему не дадут?»
«Потому что надо слушаться и все делать вовремя. Мне так еще моя бабушка говорила».
Я шла к настенному календарю и рисовала рядом с квадратиком 19 августа яблочко. Яблок у нас на даче в те годы было страшно много, самых разных. И я любила их больше всех других фруктов. И хотя к середине августа многие уже подмигивали румяными бочками, я терпеливо ждала Спаса.
«Почему Спас?» – спрашивала я бабушку.
Она оглядывалась, не слышит ли папа, и говорила вполголоса: «Потому что в этот день Христос показал людям, что Он – Бог. А Христос – Он и есть Спаситель. То есть Спас».
«А еще Он разрешил есть яблоки, – добавляла я с умным видом. – И Ему за это все говорили "Спасибо"».
Мне страшно хотелось поделиться открытием с каждым встречным, но бабушка запретила. Так это и осталось моей большой тайной. А потом этот день стал для меня самым черным…
Я лежала, раскинув руки, и не решалась встать, не решалась посмотреть в ту сторону, куда уползло чудовище. Меня мутило, сердце бешено колотилось.
«Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей», – вспомнила я Достоевского. Он писал это о красоте, но я подумала, что человеческое сердце, должно быть, остается местом Армагеддона всегда и во всем. Впрочем, тогда я еще не понимала, что человек в этой борьбе не пассивная игрушка, не валяющийся в пыли трофей. Он то бросается к Богу, то добровольно отдает себя дьяволу, и только от него самого зависит, кому достанется этот приз…
Последний наш вечер в Пятиреченском прошел, мягко говоря, напряженно. Еще более напряженно, чем накануне. Верка вяло ковырялась в тарелке, шарахаясь взглядом и от мрачного Генпетровича, и от Кости. Она часто помаргивала и время от времени всхлюпывала носом. То ли переживала предстоящую разлуку с Костиком, то ли с ужасом задумывалась над перспективой отношений с Генпетровичем.
Сам Генпетрович молчал, как и вчера, а пил еще больше. Костя пытался сделать невинное лицо, но получалось неважно. Мне хотелось верить, что он еще не потерял остатки совести, но, скорее всего, просто боялся выяснения отношений с хозяином. Вряд ли его хоть сколько-то беспокоила участь Верки.
Что касается меня… Все эти дни, начиная с того самого момента, когда мы только прилетели в Пятиреченское, и особенно после сегодняшнего происшествия на сельском кладбище, я была словно в лихорадке. Как будто у меня начинался грипп и стремительно поднималась температура. Или как будто я завязла в предшествующей мигрени ауре. Все вокруг было зыбким, нечетким, размытым. Я плохо контролировала свое тело и совсем не контролировала мысли. Больше всего мне хотелось забиться в какой-нибудь темный угол и уснуть. Надолго. Может, даже навсегда.
И все же одну мысль мне удалось сформулировать довольно четко. Ни за что на свете я больше не лягу спать вместе с Веркой. Тем более на ту самую кровать, где она занималась сексом с моим братом.
Когда пришло время ложиться, я молча взяла свой спальник и вышла в зал ожидания. Через несколько минут Костя присоединился ко мне.
– Ты просто стерва, – прошипел он, разворачивая мешок на полу.
– А ты кретин, – огрызнулась я. – Вас вся деревня видела, и все только это и обсуждают. Мы завтра уедем, а у людей жизнь испорчена. Только потому, что у залетного, блин, археолога в штанах зачесалось.
– Это не у археолога зачесалось, а у этой коровы неуклюжей, – фыркнул Костя, забираясь в мешок. – Плевать я хотел.
Я трусливо надеялась, что Генпетрович и Верка будут выяснять отношения после нашего отъезда, но они ругались у себя в комнате всю ночь – нам это было прекрасно слышно. Впрочем, Косте действительно было плевать – он спокойно похрапывал. А вот мне было тошно.