— Нет, только голова распухла от этих ведьм… — И он стал с остервенением тереть затылок и даже перевязал лоб носовым платком.
А Ната размышляла, как можно питаться чужими дыханиями — ведь это противоречит химии!.. А во время поцелуев?… Показывают же по телевизору, как люди по полчаса целуются рот в рот!.. Куда тогда они дышат?… Может, это и есть «питаться»?…
Делать уроки они больше не стали: у Гоглика от одной мысли об алгебре поднималась дурнота, Ната не настаивала — ей тоже было не по себе. Поэтому приглашение на завтрак оказалась очень кстати. Они отправились на кухню, где бабушка, все болезни лечившая цыплятами-табака и горячими хачапури, усадила их за стол и принялась угощать так, будто они только что вернулись с войны.
8
Нана заставляла себя идти на свидание. Она останавливалась, рассеянно смотрела вдоль улицы в поисках такси. Надо ехать к старой филармонии и пересесть в машину к Нодару Баташвили. Она представляла себе все это очень живо, и ей становилось страшно. Она опаздывала, но не спешила, надеясь, что он уедет. Но в то же время оглядывалась, отыскивая зеленый огонек, и была уверена, что Бати будет ждать.
Иногда она боязливо косилась на другую сторону улицы — ей казалось, что Ладо где-то там, в толпе, с насмешкой наблюдает за ней. «Господи, за что мучения такие? Почему все должно быть так тяжело? Что я сделала плохого в жизни, чтобы страдать?» — смахивала она слезы.
Ее жизнь после внезапной смерти отца стала невыносимой. Семья осталась без средств. Потом — женитьба брата, размен квартиры — и Нана оказалась в двухкомнатной квартирке с матерью и склеротичкой-теткой, при полном безденежье: все, что было у отца на сберкнижке, ушло на похороны, ремонт квартиры, машину для брата. Мать ничего не умела делать и никогда не работала. Брат-шалопай околачивался без дела, его диплом геодезиста оказался никому не нужен. Тетка пребывала в полном маразме, делала под себя. Часто отключали воду, поэтому в комнатах витал тяжелый больной запах умирания.
Наступило затишье, оцепенение. При жизни отца было немало хороших предложений руки и сердца, но она не приняла ни одного: думала, молодость будет продолжаться вечно… Потом внезапно влюбилась в одного молодого доцента, но тот, покормив ее обещаниями, сбежал в Москву. Потом появился Ладо…
Его Нана любила сильнее, чем доцента, но все равно постепенно в ней разрослась, как саркома, одна-единственная мысль: «Замужество!» Так она надеялась решить все проблемы сразу: «выйду замуж, рожу ребенка, буду жить по-человечески, а не так, как сейчас!» В ночных мечтах все было хорошо. Но наступал день, она шла на работу, и сердце начинало ждать звонка Ладо.
Ее злило, угнетало, обижало, иногда даже физически оскорбляло то, что он женат. Она считала, что главная беда не в том, что они с Ладо слишком поздно встретились, а в том, что он просто не настолько любит ее, чтобы развестись и жениться на ней. Однажды, в пылу ссоры, у него сорвалось с языка: «Если каждый раз жениться, что же это тогда будет?»
Она не могла простить ему тех опрометчивых слов. Понимала, что ему и так хорошо — потащит куда-нибудь на хату, наиграется с ней — с подоконника на стол, из ванны в кресло — а потом, торопливо проводив, отправится к себе домой, отдыхать на чистых простынях в кругу семьи!.. А ей — тащиться в постылый дом, где все одеты в черное, и слушать тирады истерички-матери и склеротички-тетки под терпкую вонь вечно полного горшка. Поэтому она заочно ненавидела и жену Ладо, и весь мир, в который он уходил от нее.
И Ладо злился, понимая правоту Наны. Чем ближе она бывала к правде, тем больше он кипел и выдумывал причины, по которым они никак не могут стать мужем и женой. Например, по его словам, выходило, что он никогда бы не простил ей ее прошлого, с его точки зрения, достаточно таинственного: как любовника это его мало беспокоило (даже, наверно, придавало пикантности), но как мужа — никак не устраивало! И точка. Переубедить его было невозможно. Или все мужчины такие болваны в ревности, или он такой упертый… Или врет, чтобы не жениться…
Еще Ладо часто говорил, что любовь приходит, а потом видоизменяется, превращается в привычку, а иногда в скрытую или даже открытую ненависть, любовь не стоит на месте, как и жизнь. Жизнь идет, и люди в ней меняются по ходу дела. Нередко сетовал, что он не мусульманин и не может посадить ее на цепь, хотя тотчас признавался, что понимает: один человек никогда не сможет обладать другим до конца. Он в силах посадить Нану в башню, келью, гарем, сарай, но над ее душой у него не будет власти.