— Ася! — Утомленный голос жены из комнаты.
— Что, мама? — с послушным видом отправилась к двери, приоткрыла ее, что-то защебетала.
Павел взял за макушку елку, пронес ее к балкону… Выбрался на холодный, мокрый балкон. Был вечер; город, улицы, дома мутнели больным, нездоровым светом. Павел посмотрел на дальние, призрачные огни. Потом, чертыхаясь на елочные иголки, перебросил через перила огнеопасное, мертвое дерево.
На всю планету затрезвонил звонок. Галдящая школьная масса высыпала на улицу. Под мартовским солнцем таял снег, журчали ручьи, прыгали, крича, дети и воробьи. Обнаженная, грязная земля исходила паром. Воздух был свеж, чист и лучист.
Щурясь от яркого солнца, Павел стоял у низенького забора. По ступенькам подъезда школы сбегала Маша, была похожа на беспечную школьницу. Быстро шла по лужам. Увидев, щедро улыбнулась.
— Пашенька, ты что? С ума сошел? Ты меня компрометируешь.
— Весна, — развел руками. — А потом, я соскучился…
— Ах ты мой мартовский кот, — потрепала его по волосам. — Седой, потертый кот Котофей! Каждый день у нас встречи на крыше…
— Этого мало, Мурка. — Поцеловал ее в холодную щеку. — Пошли, а то твои общественные котята…
— Мои котята — головорезы, — смеялась Маша. — Учти наперед.
— Я от них убегу.
— От судьбы не убежишь. — Держала его под руку; радостно и молодо заглядывала в его лицо. — Куда мы теперь дерзим?
— Навстречу весне, — взмахнул свободной рукой в пронзительную синеву неба.
— От зимы прочь, — пнула снежный валун ногой. — Неужели ее, злыдню, пережили?
— Все переживем, родная! И войны, и революции, и моры, жизнь!
— И реформы…
— А их тем более… вяло текущие…
Они шли, смеялись и были счастливы, как могут быть счастливы двое. Они шли, улыбаясь друг другу. Они лучились от солнца и счастья. На них оглядывались беспризорные прохожие.
Сквозь деревья дробилось солнце. По бульвару гуляли мамы с колясками, там пока безыскусно жили новые, ранние люди. На лавочках, греясь на солнышке, безучастно жили старые, ненужные люди. Ходили утомленные хозяйки, спешили свежие десятиклассницы, полноправно сплетничали женщины без возраста.
Неторопливо шли по дорожке бульвара Павел и Маша.
На них обращали внимание.
— А на тебя глазеют, — заметила Мария. — Кавалер!..
— Кто? — удивился. Посмотрел по сторонам. — Если кто и… то только на тебя, дорогая…
— На нас, — серьезно поправила Маша.
— А почему?
— Потому, что мы такие… одни… — выдохнула.
— Одни на всем белом свете. — Обнял ее за плечи. -
— Только не грустить!
— Я не грущу, — грустно проговорила Маша. — Я устала.
— Тогда садимся и отдыхаем… друг от друга… — пошутил Павел.
Они сели на свободную лавочку. Солнце, воздух, небо пьянили. Она прильнула к нему, тихо сказала:
— Я устала от себя.
Он внимательно покосился на ее природно чистое лицо, выудил из кармана плаща пачку сигарет…
— Не кури, пожалуйста, — попросила она.
Он выполнил ее просьбу; она, думая о своем, проговорила:
— А если бы я была одна… Одна на белом свете… Что бы изменилось?… И если бы ты был один?…
— Если бы да бы… — попытался отшутиться Павел. — К сожалению…
— Ошибки надо исправлять, — сказала Маша. — Уметь исправлять.
Павел хмыкнул, покачал головой.
— В классе третьем мне единицу в дневник!.. Кстати, по арифметике… Мать проверять дневник, а там четверка… по арифметике. Это я, значит, балбес, переправил… А как в школу идти?… Короче, дыра на пол листа дневника… Выволочка была такая… Бр-р-р!
Маша улыбнулась.
— Какая страшная месть в моем лице всему учительскому составу.
— А в твоем лице страшная тайна, — скроил рожу Павел.
— Какая же?
— Я ее еще до конца не раскрыл.
Они вглядывались друг в друга, и было не совсем ясно, то ли они серьезны, то ли шутят.
— А если это будет ужасная тайна? — спросила Маша. — Ты испугаешься?
— У меня самого душа — потемки, — хмыкнул. — Каждый почти день выхожу я на разбой… Правда, со скальпелем в руках…
— Ты самый добрый разбойник, — сказала Мария. — Я хочу быть всегда с тобой… Не каждый день, а всегда…
— Я делаю всегда больно, милая…
— Ты же разбойник Божьей милостью. А таких разбойников надо уметь прощать.
— Как уметь исправлять ошибки? — щурился от солнца, смотрел перед собой… в себя.
— Да, — ответила, тоже смотрела перед собой… в себя. — Во всяком случае, я никогда тебе не поставлю единицы…
И они посмотрели друг в друга напряженно-потаенными, максималистскими глазами. Был первый день весны. В воздухе лучилась тревожная, призрачная надежда.
В городе начинала буянить весна. Изумрудная дымка обволакивала деревья. На домах веяли майские стяги. Темнела в бетонных берегах наполненная река. В парке популярными песнями гремел репродуктор.
Маша курила на балконе. Смотрела в парк. Парк наполнялся отдыхающей публикой. Пестрели обновленные краской аттракционы. Лодки Чертова колеса тоже были выкрашены в вульгарно яркие цвета.
На балкон выбрался муж; был в старом, обвислом трико.
— Ты много куришь, Машенька!
— Я знаю, — ответила.
Муж взялся за старенький, попорченный дождем и снегом столик, потащил его к стене.
— Ты последнее время чем-то озабочена. Что-то случилось?
— А что такое? — спокойно спросила.
— У тебя так часто меняется настроение. — Установил столик между перилами и стеной.
— Странно-странно, — курила. — Что же ты раньше этого не замечал?
— Что? — спросил муж. — Наверное, ты устала?
— Устала-устала, — усмехнулась Маша. — Что ты делаешь?
Муж переступал через высокий порог; уходил в комнату.
— Да лыжи… надо повесить… мешают… под ногами…
Маша смотрела на парк. Вдруг заметила: дрогнуло Чертово колесо, качнулись его лодки; затем снова замерло. Маша со странной страстью следила за изменениями, которые происходили там, за рекой.
Неприятный деревянный стук заставил ее оглянуться. Муж втаскивал громоздкие, нелепые лыжи, свои и сына.
— Помоги, — попросил. — Будь добра… — Прислонил лыжи к перилам, начал взбираться на столик. — Как бы не улететь…
— Такие, как Ты, не летают, — усмехнулась Мария, но смотрела в спину мужа жестким взглядом. Тот крепил лыжу на высокой ржавой скобе, тянулся; из трико свешивалась жирноватая складка живота.
Маша перевела взгляд на парк. Чертово колесо крутилось. Медленно, тяжело, неповоротливо, но плыли по майскому воздуху его лодки. Маша оскалилась в победной улыбке.
— Ты чего? — Вопрос мужа — как удар. — Давай лыжу-то.
— Смотри, — сказала резким, пугающим голосом, ткнула лыжей в сторону парка.
Муж непроизвольно оглянулся, качнулся на столике. Быстрый и решительный толчок лыжей в обрюзгший бок — и он, давно обреченный, тряпично взмахнув руками, пропал. И туда, куда он пропал, Мария швырнула и лыжу. И смотрела-смотрела-смотрела странным, маниакальным взглядом на Чертово колесо. Оно было в безостановочном, победном движении.
Изумрудная дымка обволакивала деревья. Темнела река. В парке гремел репродуктор популярными песнями. Гуляли отдыхающие. Работали аттракционы. Женщина на балконе развешивала мокрое, липкое белье. Потом, взглянув на парк, вернулась в комнату.
— Чтобы у них уши повяли…
— Что такое? — спросил Павел, листая новый журнал по своей специальности.