— Риторика, брат Паша, риторика, — вздохнул врач. — Вся наша жизнь… — махнул рукой.
— Но он мог жить, Федя, вот в чем дело. Мог…
— Мы сделали все, что могли…
— Все?
— Паша, только не надо себя казнить, — сказал врач Федя. — Если бы мы даже его и вытащили… Калека с пятнадцати лет?… Да еще в этой инфицированной жизни?
— Но и на помойке есть жизнь. — Мальчишки прыгали вокруг костра, кричали пронзительными голосами.
— Паша, ты устал. Иди, я подежурю, — сказал Федя.
— У меня голова, как орех, колется, — поморщился Павел. — Где Маша?
— А не гриппуешь ли ты, брат? — Открыл дверь ординаторской. — Машенька, ау?…
Павел оглянулся. Федя пожал плечами, жестом показал, что сейчас найдет медсестру, ушел. Павел продолжал смотреть, как горит костер. Валил удушливый, синий дым. Мальчишки весело и беззаботно бегали в нем. Дым уплывал в низкое мглистое небо; и казалось, что вместе с дымом исчезают и частицы юных, беспечных душ.
— Павел Валерьянович? — входила медсестра Маша.
— Да, Маша, что-нибудь… Голова… как колено… Грипп?
— Ага, минуточку. — Ключиком открыла стеклянный шкафчик. — Вот, новое получили… очень эффективное… — Нашла разноцветную упаковку. — Вы осторожнее… там инструкция…
— Буду осторожен, как минер, — усмехнулся Павел, взяв упаковку. — А если я унесу ее домой?… Жена гриппует…
Внимательно посмотрел на молодое, симпатичное, немаркое лицо девушки. Медсестра же села за стол, включила радио — хамовито и радостно работала станция «Европа плюс»; сказала:
— Пожалуйста-пожалуйста… на здоровье…
— Благодарю. — Направился к двери. Потом оглянулся. — Маша, у меня глупый вопрос.
— Что?
— У меня к тебе детский вопрос. Наверное, от переутомления.
— Да, Павел Валерьянович.
— А зачем ты живешь, Маша?
— Как это зачем? — удивилась.
— Зачем? — Был настойчив и странен.
Медсестра Маша на секунду задумалась (клокотало песенным штормом радио), потом усмехнулась, беспечно передернула плечами, ответила:
— Ааа, хочется!
По черной реке плавали ломаные острова льдин. За рекой лежал мертвый парк, покрытый подтаявшим снежным массивом. По влажному снегу трудно ходили лыжники. Чертово колесо, недвижное и стойкое, по-прежнему ржавело. Темнели скорлупы лодок.
Маша стояла на балконе; на плечах дубленка; курила.
Услышала громкий шум в прихожей — это после лыжной прогулки вернулись муж и сын. Громыхали лыжами, возбужденно переговаривались.
— Кто победил? — пришла Маша.
— Я! Я! Я! — закричал Ростик.
— И ничего подобного! Победила дружба, — говорил муж, расшнуровывая лыжные ботинки.
— Нет, я! Я! — Сын упал на спину отца, забарахтался на ней.
Маша, с мукой на лице, пошла в кухню. Тихо работало радио на волне «Европа плюс». Женщина вытащила на стол пакет с картофелем, взяла острый нож и принялась чистить грязные бульбы. Делала это механически, смотрела перед собой остановившимся взглядом… смотрела в себя и видела…
…нож остр в ее руках, легко режет картофель. Бурлит вода в кастрюле. Вкусно парит борщ. Появляется муж в спортивном костюме, в носках.
— Ой, как жратеньки хочется!
— Опять без тапок? — сердится Маша, — Сколько можно?…
— Машенька, я умираю от голода и от любви к тебе, — кокетничает муж.
— Ну, что от голода, верю, — соглашается жена. — А вот от любви?
— Я тебя обожаю, радость моя. — Подходит, опускает руки ей на плечи.
— Что это с тобой, радость моя? — усмехается Мария и делает резкий разворот, чтобы увидеть лицо мужа.
На лице мужа стынет улыбка, а в глазах — непонимание, удивление, а потом ужас.
— Ыыыы, — говорит муж и опускает глаза вниз.
Маша, с недоумением проследив за его взглядом, видит: нож по рукоятку пропал в беззащитном боку мужа.
Муж, обмякнув, валится на нее. Испуганно и тяжело дышит. Глаза уже закрыты.
— Тихо-тихо, — говорит Маша. — Несчастный случай. Ты же сам? Сам. Сейчас тебе будет хорошо. — Резким движением вырывает нож.
Теплая, гемоглобинная кровь хлынула из раны. Маша опустила мужа в лужу крови. Тот был уже бездыханен. Маша развязала свой кухонный фартук, бросила в лужу, ногой подбила тряпку к телу, точно желая остановить лужу… Обратила внимание на окровавленный нож в руке… Открыла кран, подставила под воду стальное лезвие… смотрела перед собой… смотрела в себя?
Бурлила вода в кастрюле. Вкусно парил борщ. Маша отмывала нож под струей воды. Вошел муж в кухню; был в спортивном костюме, на ногах домашние тапочки. Нюхнул воздух.
— Ууу! Умираю от голода. У меня в животе оркестр!
— Да? — спросила Маша со странной усмешкой. — Не трогайте дирижера, он играет, как умеет…
— Понял; меня нет. — Муж исчез.
Мария, продолжая улыбаться, взмахнула ножом, будто дирижерской палочкой, и вонзила его в полупустой пакет из-под картофеля.
В квартире было тихо, чисто и сумрачно. Покашливала гриппующая жена. Павел сидел перед елочкой и разбирал ее. Елочка осыпалась.
— Павлуша, — звала жена слабым голосом.
Быстро поднялся, прошел к ее комнате, открыл дверь. Жена лежала в тусклом свете ночника. На столике — лекарства, чашки, горчичники.
— Воды, будь добр.
— Конечно-конечно. — Взял чашку, заметил упаковку лекарства из больницы.
Поспешил на кухню; из чайника налил в чашку воды; вернулся в комнату. Жена распечатала упаковку, держала лекарственный шарик на ладони. Взяла из его рук чашку, бросила шарик в рот, запила водой.
— Спасибо.
— Больше ничего?…
— Нет-нет, я полежу-полежу…
— Если что… — Вышел из комнаты; снова присел перед елочкой.
Осторожно снимал елочные украшения и складывал в посылочный ящик. Потом в его руках оказался зеркальный шар, на его выпуклом боку увидел себя, искаженного… Приблизил к своим глазам этот шар, словно желая рассмотреть… и увидел…
…жена бросает лекарственный шарик в рот… один… еще один… запивает водой… Через минуту начинает тяжело дышать, метаться в постели…
— Павлуша! — придушенный ее крик.
Он вбегает в комнату — жена рвет пальцами горло. Сочится кровь. Жена хрипит от удушья.
— Что с тобой? Что? — пытается удержать ее руки.
— Ыыыыы, — хрипит и бьется в мучительных конвульсиях женское тело.
— Что ты пила? — кричит Павел. Цапает со столика лекарственную упаковку, которую сам принес из больницы. — Это? Ты меня слышишь?
— Ыыыыы, — затихает несчастная.
— Тихо-тихо, — говорит Павел. — Несчастный случай. Аллергический шок. Ты сама. Сама. Понимаешь? Сейчас тебе будет лучше…
Судорога пробила женское тело, и оно безжизненно обмякло.
Павел держал руки жены, слушал пульс; потом аккуратно сложил их на груди. Пересилив себя, взглянул на мучительный оскал когда-то родного человека. В остекленевших зрачках застыли удивление и ужас. Он наклонился, чтобы закрыть глаза, и увидел на выпуклом зеркальце зрачка себя, искаженного…
Громко хлопнула дверь в прихожей. Павел опусти: зеркальный новогодний шар в посылочный ящик Поднялся на ноги, потирая поясницу. Шумно вошла Ася, пылая от мороза и бега по сугробам.
— Тише, пожалуйста, — попросил Павел. — Мама болеет.
— А кто тебя просил елку? — вспыхнула дочь. — Я бы сама…
— Вторую неделю все сама. Можешь замести? Иголки…
— Нет уж! — вредничала дочь.