– Ты что, с ума сошла? – с ужасом спросила Кензи.
– А что? Они это вполне заслужили.
– Да, но не получится ли так, что Рождество обернется сущим наказанием?
– Ты на каком свете живешь, дорогая? Рождество – это и есть наказание, любой скажет. То же самое и со свадьбами.
– Да брось ты, Зандра, не будь такой занудой. Свадьба – это всегда забавно. – Она посмотрела на подругу и мечтательно вздохнула. – Принцесса! Натуральная принцесса! Фон унд цу Энгельвейзен.
– К черту! – отмахнулась Зандра.
– Ну, что еще?
– Да так, кое-что пришло в голову. Вместе со свадьбами и рождениями приходят... похороны.
– Какое, ради всего святого, похороны имеют отношение к свадьбам?
– У Энгельвейзенов все связано, дорогая. Все!
– Например?
– Например, один и тот же человек может быть похоронен в трех разных местах.
– В трех... местах? Ничего не понимаю. Может, просветишь?
– С удовольствием. Допустим, набальзамированное тело усопшего помещают в специальную гробницу в крипте Аугсбургского собора.
– Ну и что?
– А его сердце запечатывают в сосуд с каким-нибудь раствором и хоронят под полом часовни в замке Энгельвейзенов.
– Ты вроде говорила о трех местах.
– Я к тому и веду. Печень... или мочевой пузырь, или что там – селезенку, аппендикс? – всего и не упомнишь – предают погребению в какой-нибудь заброшенной церквушке в Баварии. И представляешь себе, туда тянутся паломники, ибо считается, что церквушка становится святым местом. Дикое суеверие! – Зандру передернуло.
– Да ладно тебе, ты еще совсем молодая. До смерти далеко. Вся жизнь впереди.
– Жизнь? Не смеши меня, Кензи, у фон унд цу Энгельвейзенов не бывает жизни.
– Да? А что же взамен?
– Долг, дорогая. Фон унд цу Энгельвейзены живут исключительно ради долга.
Бекки, удобно устроившись на мягчайшем диване, набитом гусиным пухом, и обложившись бархатными подушками, сказала:
– Вы первая, кому я это говорю, дорогая. Мы сегодня завтракали с Хайнцем.
Дело происходило на следующий день, пополудни. Подруги сидели в Кожаном салоне квартиры Бекки на Пятой авеню. Тисненые кожаные панели из Кордовы, которые и дали название салону, напоминали скорее исключительной красоты гобелены.
– Да? – Дина едва не уронила от возбуждения чашку с яблочным чаем. – Ну же, говорите! Что там?
– Все сладилось! – На лице Бекки появилась Леонардова улыбка. – Они с Зандрой обручились.
– Быть того не может! – Дина поставила чашку на поднос. – Неужели правда?
– Чистая правда, – кивнула Бекки и отхлебнула чаю.
– Когда же это случилось?
– По словам Хайнца, вчера. Насколько я понимаю, Зандра сама к нему пришла.
– Да ну? – Дина задумалась. Бекки продолжала что-то говорить, но слова словно проплывали мимо, не задерживаясь в сознании. Она была оскорблена в своих лучших чувствах, и ничего другого для нее сейчас просто не существовало.
«Как же так, – повторяла про себя Дина, – я столько для нее сделала, а она даже позвонить мне не догадалась! Ладно, допустим, не хотела говорить заранее, но потом-то можно было? От третьих лиц приходится узнавать. Какое унижение!»
Тут до нее донесся голос Бекки:
– Вам плохо?
Дина взяла себя в руки и с трудом улыбнулась:
– Нет, нет, что вы, все в порядке.
– Насколько я понимаю, с Зандрой вы еще не говорили?
– Пока нет.
– Н-да. Надеюсь, она не дуется на вас из-за нашей маленькой интриги?
– Не думаю, – сказала Дина с уверенностью, каковой отнюдь не испытывала. – Наверное, на днях объявится... – Дина обхватила чашку дрожащими ладонями и отпила немного. – И все равно не понимаю. Ведь еще недавно Зандра и слушать не желала об этом замужестве. Что же изменилось?
– Понятия не имею, – пожала плечами Беки. – Тем не менее это факт. Уже рассылаются приглашения.
– И когда же свадьба?
– Через полтора месяца.
– Полтора месяца...
– Ясно, ясно, срок немалый, а время – деньги. Увы, это тоже в традициях рода Энгельвейзенов. Она уходит корнями в историю, когда письма путешествовали месяцами, а до телефона с факсом было еще несколько столетий.
– Я все думаю, стоит ли самой позвонить Зандре, когда вернусь домой, – задумчиво сказала Дина.
– А что, хорошая идея, – величественно кивнула Бекки. – Скорее всего она попросит вас быть посаженой матерью на свадьбе.
У Дины разом поднялось настроение. Первоначальный шок явно прошел.
– Знаете, о чем я думаю, милочка?
– Да?
– Вы с Зандрой лучшие подруги, а мы крепко дружим с Хайнцем. Так почему бы нам всем четверым не познакомиться поближе?
– Что вы имеете в виду? – робко спросила Дина.
– Да всего лишь небольшой интимный ужин в честь помолвки.
– Прекрасная идея! Я все организую! – радостно закудахтала Дина. От ее недавних мрачных мыслей не осталось и следа.
Мраморный пол картинной галереи в замке Энгельвейзен, на острове того же имени, располагающемся на озере Энгельвейзен – втором по величине в Баварии, – холодно блестел, точь-в-точь как лед, сковавший поверхность озера.
Через большие двухсветные окна, расположенные на равном расстоянии друг от друга по всей стене длиной в сто девяносто футов, в галерею проникал слепящий солнечный свет; на противоположной стене были развешаны картины старых мастеров – Беллини и Боттичелли, Рубенс и Рембрандт, Тициан и Тинторетто – и это была еще только верхушка айсберга тех сокровищ, которыми владели поколения Энгельвейзенов.
А с потолка высотой в двадцать шесть футов, расписанного целых двести лет назад, свисали тридцать хрустальных люстр.
Это было помещение для нирваны, ублаготворения и раздумий.
Впрочем, в данный момент принцесса Софья не была склонна ни к одному из этих состояний. Мажордом только что вручил ей депешу из Нью-Йорка. Внутри бандероли, посланной экспресс-почтой, оказались два запечатанных конверта поменьше.
Распечатав один, Софья стремительно вскочила и принялась возбужденно, так что даже полы платья, обшитого страусовым пухом, взлетали, расхаживать по галерее.
– Проклятие! – завизжала она, яростно размахивая приглашениями. – Да не сиди же ты как истукан, Эрвин! Сделай что-нибудь! Или пусть наследство уплывает из рук?
– А что я могу сделать? – захныкал ее муж граф Эрвин, расположившийся в огромном, величиной с трон, кресле времен Людовика ХIV. – Ты лучше моего знаешь правила наследования.
– Мозгляк! – заорала Софья так пронзительно, что четверо спаниелей повскакали со своих мест и, прижав уши, вылетели из комнаты. – И надо же было выйти за такого!
Софья круто развернулась на месте. Глаза у нее яростно сверкали.
– Трус! Недоносок!
Граф Эрвин Йоханнес Эммануэль фон дер Гримкау вздрогнул, съежился, стараясь сделаться как можно незаметнее. Его жена была на треть принцессой, на треть несчастной жертвой и на треть фурией. Характер у нее был необузданный, и граф давно находился у жены под каблуком. Дело было вовсе не в красоте, ибо это была холодная красота геометрической фигуры – казалось, Софья состояла из острых углов и ровных блестящих, с зазубринами, поверхностей. Со своими землями, замками, деньгами, властью, голубой кровью, она была на сто процентов Энгельвейзен, и в сравнении с ней граф и сам происходивший из родовитой семьи чувствовал себя едва ли не ничтожеством, тем более что жена постоянно давала ему почувствовать разделяющую их пропасть.
Все принадлежало ей, во всем она была на первом месте, включая такую всепоглощающую жадность, собственнический инстинкт и зависть, что каждое утро она просыпалась с одной лишь мыслью – как бы заполучить побольше. Если у кого-нибудь было то, чего у нее не было, она глаз не могла сомкнуть, пока не придумает, как бы устранить эту несправедливость.
А как правило, спала принцесса Софья хорошо.
Ибо умела сметать все, что становилось на ее пути. А если не получалось с одного удара, вела по всем правилам осаду – и чаще всего праздновала победу.