Я засмеялась, и по лицу Линкольна скользнула тень улыбки. Я тоже заулыбалась, проникнувшись теплым воспоминанием.
– Люблю твои истории, – сказала я.
– У Тайлера была способность превращать даже самые незначительные события в чертовски веселые. Он еще так забавно смеялся, и от его смеха в комнате становилось светлее. Он всегда знал, как заставить людей чувствовать себя особенными.
– Ты такой же, – пробормотала я. – Только я бы назвала твой смех сексуальным, а не забавным.
Линкольн скорчил гримасу, как будто не поверил, но через секунду он тихо усмехнулся.
– Был еще один случай. Некоторые дети в школе вели себя со мной как придурки. И Тайлер отвез меня как-то на проходившую неподалеку ярмарку, чтобы помочь мне развеяться. Мы прокатились на каждом аттракционе, и к тому же объелись вредной едой. В общем, меня вырвало прямо у него в машине… А брат просто рассмеялся. Он совсем не злился. Просто радовался, что мне стало лучше.
По щеке Линкольна скатилась слеза.
Я улыбнулась воспоминанию, испытывая тоску по тому, чего никогда не испытывала.
– Похоже, Тайлер сильно тебя любил, – тихо сказала я.
– Сильно. Наверное, только он и любил меня, – пробормотал Линкольн, его голос переполняли эмоции. Он повернулся, чтобы глянуть на меня. – Я чертовски сильно по нему скучаю.
Я положила голову на плечо Линкольна, оплакивая его брата. Жизнь и правда бывала чертовски несправедливой.
– Как ты, наверное, догадываешься, у меня не так много замечательных воспоминаний о маме, – прошептала я немного позже.
Линкольн вздрогнул всем телом. Обычно я не говорила о своей матери. Но мне захотелось поделиться с ним. Он заслужил это признание, учитывая, как сам открыто говорил о своей боли.
– Но горе все еще иногда накатывает волнами, понимаешь? И злость тоже. Хотя она и не могла стать той, кем я хотела ее видеть… в ком нуждалась… Она все еще была моей мамой. И, возможно, делала все, что могла, и мне просто нужно принять это. В общем, я пытаюсь сказать, что иногда, когда мне настолько больно, что трудно дышать, я посылаю ей свет.
– Посылаешь ей… свет? – переспросил Линкольн, явно сбитый с толку.
Я кивнула, уткнувшись ему в шею.
– Я думаю о самых счастливых моментах и представляю, как отправляю их ей, где бы она ни была. И когда мне больно, я посылаю ей свет. Я говорю ей: «Надеюсь, ты счастлива… Я люблю тебя… Я тебя прощаю». А потом высвобождаю все эмоции, которые испытываю в этот момент, и посылаю их ей.
Я посмотрела на Линкольна. Он задумчиво глядел в потолок.
– Думаю, может, и тебе стоит послать Тайлеру свет. Поговорить с ним. Скажи ему, как ты надеешься, что он счастлив, и что ты любишь его, и тогда… ты сможешь простить себя.
Молчание оглушало. Наблюдать за лицом Линкольна было все равно, что следить за назревавшей на горизонте грозой. В нем отражалось так много эмоций.
– Сомневаюсь, что знаю, как это сделать, – наконец прошептал он.
– А я думаю, ты знаешь. Просто не позволяешь себе этого сделать.
Я поспешила продолжить, хоть и боялась, что зашла слишком далеко.
– Что, если лучший способ почтить память Тайлера – это жить… ради него? И я имею в виду жить по-настоящему. Избавиться от боли, из-за которой ты едва можешь произнести его имя. Что, если мы будем все время говорить о Тайлере? И почтим его память, сделав воспоминания о нем счастливыми – такими, каким был и он.
В эти слова я вкладывала усвоенные мной уроки, и раскрывая их, я открывалась сама. Честно говоря, я тоже еле дышала от переизбытка чувств.
– Черт, – наконец выдавил Линкольн, а затем прижался к моим губам, и этим единственным поцелуем подарил мне больше страсти, чем я когда-либо испытывала за всю свою жизнь.
Мы наконец вышли на улицу, чтобы подышать свежим воздухом.