Видит Петр Кирилыч, что переливается под его кожей каждая жилка и дрожит, как струна, под рукой…
- Видишь? - спрашивает Антютик Петра Кирилыча…
- Чтой-то? - не совсем поймет Петр Кирилыч…
- Да что тебе глаза-то, елка, что ли, выхлестнула?..
- Мельница?.. Опять мельница?.. Так как же мы столько места отстегали?
Смотрит Петр Кирилыч: мост как горб, только будто еще круче, чем всегда, та же Дубна в берегах, только на том берегу такой туман - свету не видно, над туманом плывет соломенная крыша, и над крышей круто изогнул шею жестяной конек, только теперь он тоже скачет, потому что ветер так и раздувает у него сзади веером хвост и целыми прядями откидывает в стороны гриву…
- Мельница? - удивился опять Петр Кирилыч…
- Она самая… А самого-то знаешь?..
- За шапку браться приходилось…
- Значит, можно сказать, ни с одной точки не знаешь его дочки?..
- Да… шут его разберет, что он за человек такой!..
- Да человек он невредный - мельник!..
- Ну-к что ж?..
- Ничего не скажу… Только если тебе и вправду про него ничего не доводилось слышать… так я тебе…
Но все же мы лучше сами расскажем, потому, что ни говори и что ни думай, а как-никак - все леший!..
Глава третья
НЕПОМЕРНАЯ ПЛОТЬ
И сам-то я знаю, что стар.
Знаю и то хорошо, что доброй половине никто не поверит, зло посмеется и отвернется презрительно, как от небывальщины и старины, как отворачивается девушка от стариковских глаз, в которых вспыхнул при встрече запоздалый затаенный огонь…
Ин все равно не повадно: темно у меня в избе, и в глазах у меня потемнело!..
Вижу я только, как, прислонившись у печки, ухваты и клюшки широко разинули рты, как у двери, у самого входа, где висит рукомойник, большая лохань выставила в темь оба уха, как молочная шайка в углу, над которой нагнулся неразумный телок, выпятила настороженное ухо.
Не будете вы меня слушать, так я нагуторюсь и с ними!..
*****
В то время плохо совсем приходилось мужикам, отбившимся от православного стада…
Все веры, кроме единой - вера - венец осударства, - были неправые, и всякий, без особой различки, кто не по леригии шел, прозывался столовером, хотя и был христианского роду и за столом трапезовал, как и не все же… только со своею посудой… Да экая важность!..
Это уж больше так - столоверы! - для-ради насмешки перекобылили мирские попы…
Дело не в прозвании: сами столоверы тогда были другие!..
Теперь-то у них все сошлось, можно сказать, к пустякам: что правильнее - двуперстие али щепоть, и как угоднее богу возглашать - веков али веком?.. Правду сказать, пустая это и зрячая штука. Что же бог те выходит - дурак?!..
Из-за одного из-за этого нечего зря лезть на рожон… Вера в человеке гораздо глубже сидит!.. Как перекрестишься и как возгласишь - не все ли это равно… Вон теперь как пошло: совсем лба не крестят… И тоже, пожалуй, что и это не в счет, потому в делах веры важит больше не то, что в рот, а… что изо рта…
Сказано же: аще бога любит, а брата… норовит за воротки… Что тому бывает?.. То-то!..
У стариков во многом, если хорошо и умно рассудить, была куда голова больше на месте, чем теперь у какого-нибудь бородача, который скулит об изгнании веры. Ему бы, вишь, только с тарелочкой по церкви ходить да собирать в нее божьи слезки - мужичьи гроши!..
Полно-ка, вспомни, как инакую веру гнали, было время, сами попы: поличные да десятские[12], словно разбойника, посмотришь, поймали, с душегубами настоящими вместе в Сибирь на поселение ссылали, кто им враскосок шел да вразрез про бога говорил. А все отчего?.. Были злы и глупы!..
Вера в человеке - весь мир!..
Убить ее никогда ничем не убьешь!.. Разве вот сама она сгаснет, как гаснет лампада, в которую набьются с ветра глупые мухи, летя из темноты на лампадный огонь… как сгаснет, может, и… мир!..
*****
Много с самой ранней поры передумал Спиридон Емельяныч с братом Андреем о вере…
Самое главное: вера без дел?.. Вот вопрос!..
Были молоды оба, и по силе во всех Гусенках им не было равных… Куда бы, кажется, силищу девать?.. Спиридон Емельяныч однажды осерчал за что-то на лошадь на пашне и у всех на глазах так долбанул ее по хребту кулаком, что она присела, бедная, и в этот день уж совсем не пахала…
Были оба жадны до работы, трещало все у них под рукой и ломилось, землю пахали так, что ахали мужики: борозда - как канава, прокос пройдут - две тройки проедут, а все не усиделось дома…
Православный чин не по духу пришелся…
Неправды много!..
Думали, думали оба они, как тут им быть, и решили в одночасье в монахи идти, бежать на гору Афон!..
В одно время так и сделали: не простившись и не сказавши старикам ничего, потому что только зря бы завыли, бросили они им на старые руки большое хозяйство и сами куда неизвестно ушли… Видел только их в то утро пастух поутру, когда еще из ночного лошадей не залучал, как они пробирались, как воры, задами, да и принял их за воров… Думал, что цыгане с обротью по лошадей, почему и не окликнул, а только притаился: куда-де пойдут?.. Потом в Гусенках говорил:
- Братья ушли на зарю!..
Долго Емельянычи болтались по белому свету, где только не побывали, в монастырях разных одного звону сколько переслушали, а все что-то сзади пихало вперед и вперед…
Пришли так братья на гору Афон, гора высокая, выше ее на свете и другой-то, пожалуй, нет, в облако вершиной своей уходит, и с нее, с вершины самой главной, видно, что на небе за облаками делается…
Только нечего зря говорить: престола они там не увидели, как болтают иные!..
На Афоне братья сначала служками поступили, а потом и постриглись. Стали они монашить, друг от дружки в разных кельях, поодаль.
Так и промонашили бы они, может, всю жизнь, потому что в монастыре им поначалу очень понравилось - больно гора, главное, высока, на ней и человеку как-то легче дышать, и думать можно правдивей на такой горе о боге и вере, да и строгота была в монастыре знашь какая: в та поры не было еще отврата и пьянства среди монахов - монахи были что надо, и брюхо у них не росло, как бабье беремя…
Да, видно, было им не суждено!..
*****
В первый же день после пострига, когда Спиридон Емельяныч пришел от вечерни в свою келью, случилась с ним истовая, про которую он ни слова долгое время никому не говорил…
Когда Спиридон Емельяныч зажег лампадку пред образом Всех Скорбящих и вздумал пред всенощной немного прилечь, он на постели увидал толстую рыжую девку… Руки у нее были раскинуты в стороны, словно налитые, крепкие, как репяные, и стыд еле прикрыт монашьей скуфьей… Нагая! Лежит девка на голых досках его монашьего убогого ложа и так-то хитро подмигивает Спиридону: дескать, эй, ты там, монашек божий… Хошь, бородой покрой, хошь рогожей!
- Тьфу!.. - тут же сплюнул Спиридон Емельяныч.
А девка глядит в искосок, по всему телу рассыпаны веснушки: ради соблазны плотской черт всегда эти веснушки носит за пазухой, только если молитву вовремя сотворить, так веснушки будут уже не веснушки, а так, сор на полу… Всегда они у этого черта наготове в полной горсти…
Спиридон Емельяныч хорошо это знал, сплюнул опять и перекрестился.
- Кто ты такая будешь, рыжая погань? - спрашивает он, мало, правду сказать, чего струсив…
Девка напружила груди, уперлись они ей в подбородок, и из сосков полилось молоко, на щеках девки загорелся румянец, как пламя, срываясь со щек языками, как костер на ветру, и губы вдруг налились малиновым соком, словно их раздавили, и по всему телу так и запрыгали быстрой дрожью под тонкой кожей едва заметные жилки…
"Вот так дойла!" - удивляется про себя Спиридон Емельяныч. Девок он во всей их натуре еще не видал, - когда, бывало, купаются деревенские на пруду али в реке, так всегда в сторону. Пытают, бывало, охальничать: "Дон-дон-Спиридон. Спиридон пройдет и… хоть бы ха!.."
- Кто ты? - шепотом спрашивает опять Спиридон Емельяныч.