В саду — лже-клумбы, лже-пруды,
Колодец ложный — ни воды,
Ни истины ни стар ни мал
Со дна его не поднимал.
Поддельны и дом, и все, что в нем есть, и даже сама его хозяйка, предмет страсти рассказчика:
Мигал, приветливо маня,
Камин без дров и без огня…
Старинный на меня глядел
Портрет, искусный новодел.
Лже-жемчуг, псевдобирюза,
В оправе лже-ресниц глаза.
Фальшивый звук давал рояль,
А белых клавиш кость едва ль
Могла бы быть уличена
В происхожденье от слона.
При лже-свечах, едва жива,
Сорвав с себя лже-кружева,
Шептала, часто задышав:
«О, ты мой первый ложный шаг…»
Лже-дева! Лживый женский стыд!
Невинный тон лже-простоты.
Поддельный ангел напрокат.
Седьмого неба суррогат.
И все же кое-что было настоящим:
Но было в том концерте лжи
Такое, что принадлежит
Другому жанру, где уже
Не к месту эти наши «лже-»:
Моя к ней злая тяга и
Недомогания мои —
Когда все врозь пошло у нас
И стал ей мил де Карабас.
«Рассказ о подделках»
Судя по имени счастливого соперника, он, вероятно, тоже поддельный.
Мир, в котором мы живем, настолько обманчив, что заведомая фальшь может оказаться истиной. Выпускники Высшей школы изящных искусств в Париже (школы «четырех искусств»: живописи, скульптуры, архитектуры, гравюры) устраивают костюмированный бал со всевозможными шутовскими представлениями. Некто получил на бал приглашение. Там разыгрывают похороны:
Приятели скорбят, в слезах глаза подруг,
На ящике — цветов сугробы, а вокруг
Все в черном, черный креп на зеркало надет.
Такой разыгран фарс, что любо поглядеть.
Умельцы хоть куда — воспитанники муз:
По правилам обряд исполнен был, клянусь!
Гость не перестает удивляться правдоподобию всего происходящего: тут и покойник в гробу, и надгробный плач, и заупокойная служба. Вот прибыли на кладбище. Реализм представления, можно сказать, переходит в натурализм:
Опущен гроб… И тут стал вкус им изменять:
Посыпалась земля — не дали чудаку,
Обжившему пенал, вдруг крышку приподнять
И, выглянув, пропеть собравшимся «Ку-ку!»
Под занавес, правда, возникает ощущение чего-то мистического:
Когда покинул я обитель мертвецов,
За мною вслед, брела, ложилась на лицо
Какого-то креста навязчивая тень,
Как будто чем-то я прельстил ее в тот день.
Умельцы хоть куда — воспитанники муз:
Загробный дух вступил в комедию, клянусь!
Но развязка наступила чуть позже:
А дома понял я, какой был карнавал:
Лишь трубку раскурив листком, что призывал
Меня на их спектакль, внезапно взял я в толк,
Что зван был кой-кому отдать последний долг.
Умельцы хоть куда — воспитанники муз:
Усопший — мне родня ближайшая, клянусь!
«Бал четырех искусств»
Такие же неприятные неожиданности подстерегают на каждом шагу и персонажей В.В. Даже хваленая мужская дружба, так прочно скрепляемая задушевными беседами под звон стаканов, не выдерживает подчас настоящей проверки:
Дорога, а в дороге МАЗ,
Который по уши увяз,
В кабине — тьма, напарник третий час молчит…
Вот где надо бы держаться друг за друга. Не тут-то было:
Он был мне больше, чем родня —
Он ел с ладони у меня, —
А тут глядит в глаза — и холодно спине.
А что ему — кругом пятьсот,
И кто там после разберет,
Что он забыл, кто я ему и кто он мне!
И он ушел куда-то вбок…
Дело обошлось благополучно, но неизвестно, пошел ли этот «веселый наворот» впрок кому-нибудь из них двоих:
…Конец простой — пришел тягач,
И там был трос, и там был врач,
И МАЗ попал, куда положено ему, —
И он пришел — трясется весь…
А там — опять далекий рейс, —
Я зла не помню — я опять его возьму!
«Дорожная история»
Незлопамятность и доверчивость — качества, разумеется, симпатичные. Но в наше время они чаще караются, чем получают одобрение. Одна из постыднейших заповедей отечественной, якобы народной мудрости — «дураков надо учить», — где под дураками понимаются люди простодушные, а под ученьем нечто такое, чего «умные» себе никогда не пожелают. Мораль эта в течение нескольких десятилетий вколачивалась нам хозяевами нашей жизни, закреплялась опытом. Вот один из самых распространенных образчиков такого опыта: