Задолго до 1812 года, император Александр, разговаривая о Наполеоне с сестрой своей великой княгиней Марией Павловной, сказал следующие замечательные слова: «Il n’y a pas de place pour nous deux en Europe: tôt ou tard, l'un ou l'autre doit se retirer.» (Нам обоим нет места в Европе: одному из нас, рано или поздно, должно отступить). Это доказывает, что народная русская война не была случайностью и государь давно носил в себе предчувствие ее неминуемости (35).
Перед объявлением войны России, в 1812 году, Наполеон отправил послу своему при Петербургском дворе Коленкуру депешу, в которой, между прочим, писал, «что французское правительство никогда не было так наклонно к миру, как в настоящее время и что французская армия не будет усилена». Получив эту депешу, Коленкур тотчас сообщил ее лично императору Александру. Государь, имея неоспоримые доказательства, что Наполеон деятельно готовился к войне, отвечал на уверения Коленкура — «Это противно всем полученным мною сведениям, господин посланник, но ежели вы скажете мне, что этому верите, то и я изменю мое убеждение». Такое прямое обращение к честности благородного человека победило скрытность дипломата: Коленкур встал, взял свою шляпу, почтительно поклонился государю и ушел, не сказав ни слова (36).
Отпуская, в 1812 году, в действующую армию военного агента английского правительства, генерала Вильсона, император Александр при прощании сказал ему — «Прошу вас объявить всем от моего имени, что я не стану вести никаких переговоров с Наполеоном, пока хоть один вооруженный француз будет оставаться в России… Лучше отращу себе бороду по пояс и буду питаться картофелем в Сибири» (37).
Известие о занятии французами Москвы было привезено в Петербург состоявшим при действующей армии полковником Мишо. Император Александр, услышав скорбную весть, сказал:
— Само Провидение требует от нас великих жертв, особенно от меня. Покоряюсь его воле. Но скажите: что говорили войска, оставляя без выстрела древнюю столицу. Не заметили ли вы упадка в их духе?
— Позволите ли мне, как солдату, говорить вашему величеству откровенно? — отвечал Мишо.
— Я всегда требую откровенности, но теперь прошу вас: не скрывайте от меня ничего, скажите мне чистосердечно всю истину.
— Государь, признаюсь я оставил армию от Кутузова до последнего солдата в неописанном страхе…
— Что вы говорите! Неужели русские сокрушены несчастьем?
— Нет, государь, они только боятся, чтобы вы, по доброте вашего сердца, не заключили мира — они горят желанием сразиться и доказать вам свою преданность.
— Вы облегчили мое сердце, — сказал государь, потрепав Мишо по плечу, — вы меня успокоили. Возвратитесь в армию, говорите моим верноподданным, везде где вы будете проезжать, что если у меня не останется ни одного солдата, я созову мое верное дворянство и добрых поселян, буду сам предводительствовать ими и подвину все средства моей империи. Россия представляет мне более способов, чем полагает неприятель. Но если судьбою и промыслом Божиим предназначено роду моему не царствовать более на престоле моих предков, то, истощив все усилия, я отращу себе бороду до сих пор (при этих словах государь указал на свою грудь) и лучше соглашусь питаться хлебом в недрах Сибири, нежели подписать стыд моего отечества и добрых моих подданных, пожертвования коих умею ценить. Провидение испытывает нас, будем надеяться, что оно нас не оставит. Не забудьте, что я вам теперь говорю; может быть настанет время, когда мы вспомним о том с удовольствием. Наполеон или я, я, или он, — но вместе мы царствовать не можем. Я узнал его. Он более меня не обманет.
— Государь, — отвечал Мишо, — ваше величество подписываете в эту минуту славу вашего народа и спасение Европы.