Он взял под уздцы коня пожилого джентльмена, который неловко слезал с седла. Молодой человек последовал его примеру – его коня придержал трактирный слуга. Хозяин постоялого двора отвесил поклон.
– Милости просим, судари мои. Позвольте представиться: Пуддикумб.
Хорошо ли изволили доехать?
Пожилой джентльмен ответил на вопрос и в свою очередь спросил:
– Все готово?
– Все, как ваш человек наказывал. Точка в точку.
– Тогда покажите нам наши комнаты. Мы изрядно утомились.
Хозяин, пятясь, повел гостей в дом. Однако молодой человек задержался и проводил взглядом остальных троих спутников, въезжавших прямо на конный двор. Пожилой джентльмен пристально посмотрел на него, покосился на толпу любопытных и не без раздражения отчеканил:
– Пойдем, племянник. Довольно нам быть средоточием взоров посреди пустыни.
С этими словами он вошел в дом, племяннику оставалось последовать за ним.
Дяде и племяннику отведены лучшие покои наверху. Оба постояльца в своей комнате только что отужинали. Горят свечи в стеннике – настенном подсвечнике возле двери, в оловянном канделябре на столе – еще три. Стол поставлен недалеко от широкого, не закрытого ничем камина, в котором пылают ясеневые поленья, – и по старой просторной комнате, наполненной трепетными тенями, разносится легкий чад. Против камина у стены – кровать с задернутым пологом на четырех столбиках, рядом столик с кувшином и тазом для умывания. У окна – еще один стол и стул. По сторонам камина стоят два допотопных кресла с кожаными сиденьями и деревянными подлокотниками, источенными червем; кресла повернуты друг к другу. У изножья кровати – сработанная еще в прошлом веке длинная скамья. Вот и вся меблировка.
Закрытые ставни на окнах заперты на засов. На стенах никаких драпировок, никаких картин – только над камином гравированный, в раме, портрет королевы Анны, правившей еще до отца нынешнего монарха. Да еще тот самый стенник у двери, а рядом с ним потускневшее маленькое зеркало.
На полу возле двери стоит сундучок с медными наугольниками, тут же – чемодан с одеждой, крышка его откинута. Пламя в камине пляшет, и дрожащие тени отчасти скрывают убогость обстановки, а старые деревянные панели, которыми кое-где обшиты стены, и гладкий дощатый пол, пусть и не покрытый ковром, хорошо сохраняют тепло.
Племянник наливает себе мадеры из фарфорового графина с синей росписью, встает, подходит к камину и задумчиво смотрит на пламя. Он уже снял скрепленный пряжкой шейный платок и надел поверх длинного камзола и панталон ночную рубашку из шелковой, с разводами, ткани (у людей того времени ночная рубашка была чем-то вроде домашнего халата). Теперь он без парика, и даже в полумраке комнаты заметно, что голова его обрита наголо – если бы не костюм, он вполне сошел бы за теперешнего «бритоголового».
Куртка для верховой езды, длинный выходной камзол и короткий, по моде, дорожный парик развешаны на крючках у двери, под ними – ботфорты и прислоненная к стене шпага. Зато второй джентльмен все еще при полном параде. Он так и сидит в шляпе и парике. Парик у него пышнее, чем у племянника, сзади длинные волосы разобраны надвое и каждая половина стянута на конце узелком. Внешне дядя и племянник мало походят друг на друга. Племянник худощав, по его лицу, освещенному пламенем камина, можно догадаться, что этот человек отличается утонченным вкусом и сильным характером. У него орлиный нос, тонкие губы; вообще его черты не лишены привлекательности, однако заметно, что молодого человека не оставляют гнетущие думы. По всему видать, что он получил хорошее воспитание, и хотя он еще довольно молод, но уже точно знает свое место в жизни и тверд в своих убеждениях. Им определенно владеет какая-то идея, ко всему прочему он равнодушен.
Сейчас, когда он погружен в размышления, особенно бросается в глаза его несходство с дядей. Тот – дородный, властный, с нависшими бровями, тяжелой челюстью и выражением ученого мужа, у которого с годами портится характер.
Правда, сейчас он чем-то смущен и озабочен больше, чем его спутник, который застыл у камина, повесив голову. Дядя взглядывает на племянника пытливо, слегка насмешливо и с оттенком нетерпения; видимо, хочет что-то спросить, но вместо этого опускает глаза и смотрит в тарелку. И тут молодой человек подает голос. Спутник тут же вновь устремляет на него взгляд: очевидно, за ужином, как и в пути, они не перемолвились ни словом и дядя рад, что племянник наконец нарушил молчание, хотя обращается тот больше к пламени очага.
– Спасибо, Лейси, что вы столь безропотно меня терпите. Меня и мою vacua [4].
– Вы, сэр, честно меня предупредили. И честно заплатили.
– Пусть так. И все же для человека, которому слова доставляют хлеб насущный, я, увы, спутник негожий.
Этот разговор не похож на беседу дяди и племянника. Пожилой джентльмен достает табакерку и бросает на собеседника лукавый взгляд из-под насупленных бровей.
– За слова меня, бывало, жаловали гнилой капустой. А уж денежные награды с вашею и вовсе не сравнить. – Пожилой джентльмен нюхает табак. – Иной раз денег не было вовсе – одна капуста.
Молодой человек оглядывается и чуть заметно улыбается.
– Бьюсь об заклад, такой роли вы еще не игрывали.
– Ваша правда, сэр, такой подлинно не игрывал.
– Благодарствую за старания. Вы с ней справляетесь превосходнейшим образом.
Пожилой джентльмен кланяется – нарочито угодливо, насмешливо.
– Я бы справился еще лучше, если бы... – Он умолкает и разводит руками.
– Если бы мог больше доверять сочинителю пьесы?
– Понять, как он мыслит себе развязку, мистер Бартоломью, не во гнев вам будь сказано.
Молодой человек снова отворачивается к камину.
– Кто же на свете не мечтает узнать развязку. In comoedia vitae [5].
– Истинно так, сэр. – Актер достает кружевной платочек и утирает нос. – Но таковы уж все люди моего ремесла. Все-то нам хочется, чтобы наши завтрашние выходы были расписаны заранее. Сама природа нашего искусства того требует. Иначе нам не выказать и половины своего умения.
– По вашей игре не скажешь.
Актер опускает глаза, улыбается и закрывает табакерку. Молодой человек не спеша подходит к окну, лениво отодвигает засов и приоткрывает один ставень. Он поглядывает вниз, будто ожидает кого-то увидеть. Но на темной рыночной площади ни души. В одном-двух домах мерцают свечи. На западе еще брезжит свет, последний отблеск ушедшего дня, и высыпавшие звезды поблескивают почти над самой головой – верный признак того, что тучи уползают на восток. Молодой человек затворяет ставень и поворачивается к сидящему за столом спутнику.
– Завтра отправимся по той же дороге. Ехать нам не более часа, а там наши пути расходятся.
Пожилой актер, не глядя на спутника, чуть поднимает брови и кивает опущенной головой, будто нехотя соглашается. У него вид шахматиста, который волей-неволей вынужден признать превосходство соперника.
– По крайности льщусь вновь увидеться с вами при более благополучных обстоятельствах.
– Буде на то воля фортуны.
Актер смотрит на собеседника долгим взглядом.
– Помилуйте, сэр, сейчас, когда все складывается нельзя лучше... Не вы ли сами на днях смеялись над суевериями? А теперь говорите так, словно вы с фортуной в разладе.
– Вера в случай – не суеверие, Лейси.
– Вера в то, что кость упадет так, а не иначе? Так ведь ее и перебросить недолго.
– Можно ли перейти Рубикон дважды?
– Но юная леди...
– Сейчас. Или никогда.
После недолгой паузы актер произносит:
– Осмелюсь заметить, сэр, вы смотрите на вещи чересчур мрачно. Вольно вам считать себя Ромео из пьесы, прикованным к колесу Фортуны. Все это суть не что иное, как измышления поэтов, ищущих поразить воображение публики. – Он умолкает и, не дождавшись ответа, продолжает: