- Я люблю дождь, - повторила Марина, не отпуская его руку, прижав ее своими ладонями. Красные пятна на щеках постепенно сжимались, бледнели, но она не открывала глаза. Слава ощутил ее дрожь, только дрожала она теперь просто от холода, подсунул свободную руку под ее шею, поднял и прижал девушку к себе.
- Ты меня любишь? - спросила Марина.
- Я тебя люблю, - легко и покорно ответил он. Вопрос относился к категории запрещенных и ему не сразу удалось научиться так просто на него отвечать. Когда-то он пытался убедить девчонок не спрашивать его об этом, но правильный ответ был залогом близкой постели и относительного душевного спокойствия - заклинание, эффективное, но недолговечное. Он искал обходные пути, говорил то честно, то уклончиво, целовал и занимался любовью, но вопрос перетекал из романа в роман, а жить без романов было и здесь скучно. - Когда мы окончим школу и уедем в Союз, я найду тебя и мы поженимся.
Марина освободилась от его рук, встала и принялась отряхивать с анарака не успевшие в него впитаться капли. Натянув капюшон, она слезла с крыши, спрыгнула на землю и сказала ему, рассматривая свои кроссовки:
- Мы отсюда никогда и никуда не уедем, Слава. Ну что, побежим?
Он не сразу понял в чему относятся ее последние слова и сообразил только тогда, когда она уже побежала к вымощенному булыжниками спуску к медпункту, занимавшему первый этаж правого крыла казармы. Там она затерялась среди зарослей турников, шведских лестниц и прочих причиндалов спортивной площадки, но Слава не стал ее догонять.
Городок постепенно оживал. На плацу появились первые бегущие солдаты, несмотря на дождь и холод обнаженные по пояс, обутые вместо тяжелых кирзовых сапог в кеды и кроссовки, что выдавало в них старослужащих, а смотрелись они от этого достаточно забавно. Слава спрыгнул с броневика, помахал знакомым и медленной трусцой тоже направился к спортплощадке, наискось через плац, пробежав по пожухлой траве газона и ходу шлепнув ладонью по мокрой и скользкой черной коре высоченных лип, посаженных в один ряд, как будто и их выстроили на парадный марш. Через двадцать лет от них ничего не останется, как ничего не останется от военного городка, трибуны, планшетов и тысячи других вещей. Из высокого полукруга выхода казармы, бывшей в незапамятные времена домом для рейтарской конницы вытекали зевающие солдаты, строясь для утренней пробежки и ежась от порывов дождливого ветра.
- Эй, Слава! - окликнули его из редкой группки дембелей, ленивыми галками рассевшихся на лавках, когда он примеривался к турнику и стирал с блестящей перекладины дождевые капли, от которых при подтягивании жутко мерзли пальцы. Это был Сергей, с которым они часто боролись в спортзале и в охотку терзали измочаленную боксерскую грушу.
- Здравствуй, Сергей, - пожал он его руку. - Сейчас, подожди. Выполню сегодняшнюю норму, - он подскочил, удобнее ухватил ледяную металлическую палку, и стал подтягиваться, ощущая как разгоняется в мышцах застоявшаяся кровь, как ему, после долгого сидения на броневике, становится тепло, а в голове - относительно пусто, то есть он снова входил в то привычное состояние, в котором и должен был находиться самый обычный школьник, ученик девятого класса сорок седьмой школы Группы советских войск в Германии С.Клишторный, без особых талантов и дарований, твердый хорошист и никудышный товарищ. А родители еще удивлялись - откуда у него столько силы воли подниматься каждый день в пять утра и в любую погоду бежать, бежать, бежать до полного изнеможения. Это не сила и не воля, это избавление, очищение, необходимое вживание в роль, точнее не в роль, так как жизнь, даже здесь, все-таки не театр, а возвращение в самого себя. Именно поэтому он давно разлюбил спать.
Сергей выбросил окурок, взял в каждую руку по траку и принялся их выжимать, громко вдыхая и выдыхая, обливаясь дождем и потом, покрывшими его лицо и торс такой плотной сеткой капель, что казалось он стоит не на улице, под ударами октябрьского ветра, а потеет где-нибудь в дьявольски горячей сауне. Слава, перестав подтягиваться, закинул ноги на перекладину, отпустил руки и повис вниз головой. Анарак съехал немного со спины, но было даже приятно почувствовать холод разгоряченной кожей. Да и мир предстал в несколько необычном виде - вырастающий из черной и коричневой небесной тверди дощатый забор, испачканный солидолом, с повисшей внизу ржавой колючей проволокой, свесившиеся остроконечные красно-черепичные крыши немецких домиков, корни яблочных голых крон. Все это нависало над близкой, текучей, мрачной землей с миллионами бьющих вверх мелких фонтанчиков, теперь беспрепятственно забирающихся под одежду. Руки не доставали до мутного зеркальца небесной лужи, собравшейся в ямке под турником, но в его коричневой глубине можно было увидеть собственную физиономию, морщинистую и старую.
Усевшись на железках для качания пресса, они курили "Яву" и попеременно позевывали, заражая друг друга. Говорить особо было не о чем. Он рассказал о подружках, о новом гаштете, Сергей, как обычно, ругал ротного, умудрившись при этом не использовать ни одного матерного выражения, расписал подробно навороты своего дембельского альбома, о котором Слава так много слышал, но еще ни разу не видел, потом они поспорили о преимуществах "семьдесят двойки" против "абрамса", а так как Сергей, несмотря на двухгодичную службу в номерных самоходных гробах и попадание не в одно неприятное и чреватое чэпэ (в последний раз на учениях его машина каким-то образом, несмотря на гироскоп, черпнула дулом земли, а потом командиру танка пришла в голову идея выстрелить по мишени), оставался большим поклонником советских бронетанковых войск, то Слава принялся расписывать преимущества американцев, особенно проявившиеся во время "Бури в пустыне", а Сергей, конечно никогда еще не слышавший ни о каких бурях, горячо защищал первоклассную отечественную технику.
Слава с интересом изучал нынешний солдатский быт, сравнивая его с тем, что он прошел сам. Особых различий не обнаруживалось, все то же потрясающее сходство с местами не столь отдаленными, все те же три золотые темы для разговоров - хавка, женщины и дембель, какой-то специфический идиотизм всей системы (копаем отсюда и до обеда, эй вы, трое, идите оба сюда), собственный язык для общения, который потом мало кто уже мог воспроизвести на гражданке - выветривался моментально, зато так же моментально возвращался при встрече с сослуживцами без жен.
Когда-то с Сергеем они были закадычными друзьями (он давно привык обо всем думать в прошедшем времени - проще и путаницы меньше, да и, в общем-то, точно), учились в одной школе (еще один маловразумительный парадокс), так же занимались в одном спортзале и бегали за одной девушкой. Иногда он ловил себя на довольно примитивном и детском чувстве, какое в нежном возрасте ощущаешь при просмотре хорошо известного, но страшноватого фильма, где в самых острых эпизодах хочется хлопать в ладоши от радости и кричать: "А я знаю, а я знаю!". Сознание собственной мудрости и прозорливости опьяняет, конечно, но в данном случае все это не имеет ни смысла, ни вообще реальности. Хотя сдерживать улыбку от ощущения козыря в рукаве тоже не было нужды - ценить хорошее настроение, ускользающее и непрочное, он научился, поэтому, наверное, его смех не к месту, дружеские похлопывания и опасные сексуальные изыски несколько смущали учителей, друзей, знакомых и любимых, но Слава не обращал на это внимание. Он знал, что все самое главное здесь - в нем, и только в нем. Он давно прошел школу социализации, лживого растягивания губ и сдерживания смеха, сдал экзамен и теперь мог благополучно обо всем забыть. Очень трудно вновь научиться любить себя, после того, как был взрослым.