- Никогда не думал, что это будешь ты, - ущипнул он себя за ухо.
- Так уж и никогда, - вовсе не кокетничала она.
- Фигура речи, - признался Слава. - Дурная привычка литературной гладкости. Терпеть не могу чужих блондинок.
Оля намотала на палец локон и искоса на него посмотрела.
- Я, - призналась она.
Шнурки - вечное проклятие - были на удивление сухими, и, даже, слегка ломкими, из-за чего спущенные банты легко поддались ногтям. В ботинках оказалось много песка и желтых сосновых иголок. Слава постучал ими об пол, задумчиво разглядывая носки. Потом решился и снял их. Ноги были чистыми.
- Ты думаешь - это обязательно?
- Да как-то неудобно. Остальное можно не снимать.
- Так?
- Нет... Ага, вот...
- Подожди, давай помогу.
- Держи меня за шею. Ох ты, так просто. У тебя ноги не затекут?
- Смеешься?
- Тебе хорошо?
- Мне очень хорошо... Это здорово... Ох... как сладко...
Он вдавливал ее в себя, уткнувшись лбом ей в плечо и смотрел на натянувшийся край форменного платья, гладкую кожу ног с просвечивающимися венами. Оля ворошила его волосы и цеплялась за спину.
Опять ничего в этом нет, с легким раскаянием наконец подумал Слава. Пустота. Не тоскливая, не безразличная, а даже с удовлетворением, нежностью, но все-таки пустота. Еще один шаг, еще одно обладание. Как здорово! Ошибочно придаю этому значение, но ощущаю в себе подъем, сладость. Но больше всего я люблю себя. Свое отражение в их глазах, свои чувства к ним, себя в них. Внутри слишком много врагов - скептиков, реалистов, тоскливых романтиков. От них не скроешься, не убежишь, не обманешь. Можно только подарить себя. Вот ей, например. Лучшего, умного, нежного. Я сел в машину и смотрю на себя, севшего в машину. Жуткое состояние.
- Я посижу?
- Конечно. Заодно не прольем.
- А я тебя люблю.
- Ерунда, занятия идут.
- Я путаю свою очередь и забываю реплики.
- Ты еще Фрейда вспомни. Сможешь растолковать?
- Что тут толковать? Юношеская гиперсексуальность и ночные поллюции.
- Странно, что мы не летим.
- Неужели так хотелось?
- Всех хочется!
- Можно я вот так сдвину?
- Вид у нас разнузданный.
- Развратный до целомудрия.
- Ты меня впечатляешь.
- А я два дня буду впечатленный и задумчивый. Или задумчивой?
Не надевая ботинок, они брели по коридору между стеклянной стеной, за которой стоял солнечный лес, и белыми, широкими дверями, перемежающиеся детскими яркими рисунками и стендами на неопределенные актуальные темы. Попеременно окатывало жаром и сосновой прохладой, тени и свет были нереально четкими, тишина - уютной, Оля - нежной.
Кое-где на подоконниках сидели ребята, смотрели в окна или на них, кивая и улыбаясь. Школьная форма была разбавлена кроссовками, пестренькими рубашками, еле завязанными концами синими галстуками юных тельманцев, а также общим ощущением расслабленности, добровольности, следами дружеских нот между учениками и учителями. Звуки голосов доносились из классов, пролезая под дверями и сохраняя привкус открытых настежь в лес окон, одуряющего предчувствия конца учебы и беспредельного отдыха.
Славина левая рука лежала на Олиной попе, ощущая сквозь горячую ткань переливы мышц, а правой он безуспешно дергал за дверные ручки. Все были заперты, Слава молча удивлялся, а Оля хмыкала. По пыльной теплой дороге проехал старый грузовик, кажется, с еще деревянной кабиной, почерневшими бортами, подскакивая на твердых, укатанных холмиках, расплескивая скопившийся между ними песок и обдавая Славу чувством близкого и родного узнавания. Поодаль стояли деревянные же ворота с неразличимой надписью, от них поверх тянулась колючая проволока, внутри находились еще машины. Что-то подсказывало давность увиденного, еще до рождения, но, опять-таки, это были не материальные свидетельства, а какая-то внутренняя убежденность.
В классе находилось еще меньше - девять человек, каждый за собственной партой, а то и за двумя, если очень развалиться, опираясь локтем на позади стоящий стол. Учебников ни у кого не было - все ждали звонка. Учительское место пустовало.
- Ты слышишь? - шепотом спросил Слава.
- Слышу. А что?
- Все то же. Класс, деревья, тишина, пустота.
- Это твое. Разве ты не этого хотел?
Слава погладил ее по колену.
- Глупая. Не обижайся, я от избытка нежности так говорю. Тут никогда не бываешь главным. Не выбираешь путей, даже если встаешь, а потом ложишься. Что-то общее, похожее можно получить, но далеко не всегда. Чувства - вот главный кайф. Сначала там, а потом снаружи. Нет, порой... Хотя, какой порой! Практически всегда знаешь - это обман. Сжимаешь в кулаке старинные монетки, вот они - давят на кожу, такие твердые, красивые, нужные, а затем - пусто, даже следов от пальцев нет. Но ощущения есть и они сохраняются. Как яркий свет под веками и в темноте.