- Ты гений, Вадик, - искренне признался Слава. Сладкая жуть протискивалась в легкие и ему пришлось обхватить себя, унимая дрожь. Оксана сняла очки и сунула их в кармашек передника.
- Еще бы окна закрасить, - честно посоветовала она.
Бубнов привстал на цыпочки, протянул к окну кисть (Оксана успела отпрянуть от такого мушкетерского выпада), сдернул одеяло и мазнул стекло краской. Оставленная загогулина очень напоминала руку с непропорционально разросшимися пальцами.
- Привет из космоса, - прокомментировал Слава. - Не надо, Бубнов, не старайся. Я все понял. Я даже ВСЕ понял.
Тот уловил угрожающую тональность, в очередной раз бухнул черную кисть в черное ведро с черной краской.
- О кей, бэби.
Оксана придирчиво осмотрела передник и рукава, взяла Бубнова под руку и повела к двери.
- Ты, Вадик, иди, иди. Сейчас уже звонок на урок будет. А мы пока здесь посидим, подумаем, что дальше делать. Иди, иди.
Взявшись за перепачканную ручку, Бубнов растерянно оглянулся, но Слава прощающе махнул рукой - давай, мол, бэби.
И все же здесь чего-то не хватало. Бывает странное чувство - не дежа вю, не желание гармонии, не воспоминание о давнишнем сне..., хотя, возможно, и воспоминание, точнее - неясная тень, старая краска, проступающая сквозь черный лак. Очень далекое, забытое и нужное. Слава потер мочку уха и потерянно осмотрелся. Страшный, черный уют с соседями. Диван и собака. Невыносимое существование, рядом с которой меркнут стены. Страх все же поймал его и слюнявое тепло не спасло. Его так просто не вытолкнешь, не испугаешь декорацией, не втиснешь себя в сценарий или пленку. Разноцветные волосы, щетинка на голове очень идут, идут и, как не пытаешься, не можешь удержаться на грани предписанного бытия. Идешь по снегу, почему-то очень сильно снизу подтаявшему. Нога проваливается только тогда, когда переносишь вес, падаешь и хочешь шагнуть. Но тебя не держит предательски надежная, крупчатая масса. Твердость, опора - только для стоящих, а еще лучше - лечь. Вода заливает ботинок, словно покрываешься там холодным потом. Страх, вот плата за все новое. Нет, неправда. Все высокопарное - неправда. Просто плата за себя, за право быть самим собой, и кто виноват, что ты - это только страх.
- Слава, - погладила по плечу Оксана.
Ты не прав. Я много думала и поняла, что ты не прав. Нет, не так. Это видно сразу. С точки зрения обыденной этики. Видишь, какие я еще помню (или знаю?) слова. Нельзя и все. Запрещено. Хотя мои любые аргументы здесь бесполезны, как бесполезно спорить со слепым о... живописи? Нет, о музыке. Удивлен? Гордишься? Слепой все слышит, но чтобы слышать, надо еще и видеть. Чтобы жить, надо еще и умереть. А чтобы наслаждаться... Да, да. Сама понимаю - трудно спорить с тобой. Я над этим думаю от силы..., а ты с этим живешь. Я никто перед тобой, лишь еще одна тень на стене (ну позволь мне пококетничать), но я живая, я рядом и еще могу кое-что сказать.
Мне страшно и жутко. Я не вижу выхода, да и не хочу его искать. Смирилась, что его нет. Слава, я не верю тебе! Не верю! Ты жестоко пошутил! Это бред, сумасшествие, фантазия, издевательство. Иногда я ловлю себя на том, что часами могу следить за часами. Стрелки идут как надо - оборот секундной, сдвиг на одно деление минутной, движется часовая, механизм тикает без сбоев. В чем же фокус? Я внимательно, о, я очень внимательно слежу за календарем, отмечаю крестиками прошедшие дни, недели, месяца. Стоит осень и все правильно. Не вижу дыр, нет лакун, прорех, рванья. Все мирно и гладко. Но я тебе почему-то верю. Не хочу, не верю, а верю. Вот она, женская логика... Ничего нет, ничего. Ни определенности, ни времени, ни смысла. Сколько нужно вечности, чтобы научиться жить?
Конечно, ничего этого она не сказала. Он ей не позволил. Прижал к себе, задушил поцелуем.
- А знаешь, что он сказал?
- Кто? - не понял Слава.
- Ну, тот, наш проводник в тумане.
- Не знаю. Откуда мне знать?
- Когда я его спросила, как это ему удалось - вести нас по реке, он просто ответил, что был там. Понимаешь? "Я был там". И все.
Глава восьмая. ОЛАФ, СЫН УЛАФА
Сын конунга Улафа Олаф родился в плохое время. В ту зиму птицы замерзали на лету от ледяного дыхания Одина, а на острове Хравниста впервые увидели обезумевших белых медведей, которых оседлал сам Локи и колотил их по головам ледяным молотком, изображая из себя Тора. Люди не смели выйти из жилищ не заткнув рот тряпками, а самым страшным преступникам просто давали смотреть на небо, отчего их глаза лопались и легкие рвались, как ветхая тряпица. Много знамений произошло весной, когда солнце встало из-за горизонта четырехугольной краюхой, но вскоре вытянулось в сверкающий рог и страшное сияние сошло на землю. Говорили, что в Бердле от этого исчезли все люди, а на Саудее столетняя девственница родила двухголового младенца. Сияние держалось почти месяц, перекрыв всякое сообщение между поселениями, так как на расстоянии двух вытянутых рук нельзя было ничего рассмотреть, а когда оно рассеялось, то пришла весть, что лед не покинул Великий фьорд.