В сороковые годы, уже подростком, мама придумала себе образ строптивой роковой женщины, образ, который был так популярен в фильмах тех лет. Изображая сильную женщину, что так контрастировало с ее моральной слабостью, она смотрела вниз из-под своих очков для чтения, делала большую затяжку и говорила нам: «Искренность и десять центов помогут вам раздобыть чашечку кофе, дети». Такой специфический у нее был юмор.
Мать внимательно следила за тем, чтобы в нашем доме, где бы мы ни жили, всегда было чисто и уютно. Она очень серьезно, в консервативно среднезападном стиле, относилась к своей роли хранительницы очага. Это выражалось в том, что каждый день мы должны были провести некоторое время на улице, на свежем воздухе, смотреть телевизор недолго, рано ложиться спать и учиться в хороших школах. Моя мать была потрясающим поваром, она могла сделать блюдо из любой кухни мира. Она очень творчески подходила к тому, что нам готовила. (Она делала потрясающее блюдо из креветок c чесночным соусом. Я все еще пытаюсь найти ресторан, в котором вкус этого блюда хотя бы наполовину был близок к вкусу из моего детства.) Я помню моменты, когда мама сидела за кухонным столом по вечерам в Огайо, Колорадо, Небраске и Калифорнии, положив ногу на ногу, читая и куря сигарету, пока ужин медленно готовился. Готовка во время чтения, чтение во время готовки. Нельзя сказать, чтобы у нас случались традиционные ужины с обсуждением литературных произведений, однако чувствовалось, что многие из блюд, что нам подавали, были приготовлены за чтением работ Фолкнера, Лоуренса, Мелвилля, Стегнера и Капоте.
Всю жизнь моя мать читала хорошую литературу. Она прекрасно умела мыслить абстрактно, и я считаю, что величайшая радость в ее жизни заключалась в размышлениях и разговорах об экспансивных идеях. Ее разум был способен воспроизводить смелые, интересные мысли. Частенько она выдавала фразы типа: «Внутри каждого из нас живет нацист, и нам всем однажды придется столкнуться с этим фактом». В течение долгих лет я анализировала эту фразу, пытаясь понять, какое значение она имеет в контексте моей жизни.
Моя мать, без сомнения, была замечательным человеком в определенном смысле, но я думаю, что она, возможно, также слегка страдала аутизмом. Она была недовольна тем, что у нее так много детей, и часто казалось, что ее основная цель состоит в том, чтобы от нас избавиться. Мы надоедали ей. В более поздние годы, когда ее психическое заболевание усиливалось, мать набрала много лишнего веса и стала все больше беспокоиться о себе, причем это беспокойство имело оборонительный характер. Ее смех имел оттенок всезнайства и пренебрежения, и она критиковала всех и вся, демонстрируя черствое и отчетливо неблагодарное отношение.
В нашем доме было не принято обсуждать, что думают остальные члены семьи, кроме матери: она принимала решения, основываясь на собственных мыслях и суждениях. Это была эпоха феминизма, и она погрузилась в поиск смысла и идентичности. Как результат в моем воспитании зияли огромные дыры. У меня никогда не было стола, за которым я могла бы делать домашнее задание, или чертежной доски, не говоря уж о мольбертах и необходимых для занятия рисованием материалов. Наоборот, в тех областях, где я демонстрировала талант и заинтересованность, мать либо игнорировала, либо высмеивала меня. Она не находилась на одной волне со своими тремя младшими дочерями. Она готовила нам пищу и контролировала нас, пока мы убирались дома и подстригали лужайку по субботам, однако после этого уходила в собственный мир. Она часто пыталась настроить нас друг против друга, сравнивая наши таланты и показатели IQ. По правде говоря, мать уделяла особое внимание лишь образованию моей старшей сестры. Она готовила ей специальные блюда, годами давала ей уроки игры на скрипке, проводила с ней долгие беседы о литературе. К тому времени, когда мы переехали в Калифорнию, она возненавидела моего отца и избрала Кэтти в качестве своего интеллектуального партнера. Все прочие члены семьи остались на собственном попечении. Учитывая ее состояние, подобное нарочитое невнимание не было такой уж плохой вещью.
Для матери стало полной неожиданностью, когда первая из ее четырех дочерей достигла переходного возраста. В результате ее психическое заболевание стало явным и более не намеревалось отступать. После этого, когда мы одна за другой становились старше, ее поведение по отношению к нам приобретало все более непристойные черты. У моей матери было кошмарное детство, и я полагаю, что наша растущая сексуальность с ее дальнейшим переходом в стадию женственности вызвала в ней панику и чувство потери. Она защищала нас, пока могла. Затем ее боль становилась все больше, преодолевая пределы наших домов, начиная с Колорадо, и заполняла все пространство темными слоями невыразимой ярости и печали.