Annotation
Герасимов Руслан Иванович
Герасимов Руслан Иванович
Червяк
Сижу, брат, здесь с самого утра! Такая скучища, что и выразить тебе не могу. Дёрнул же меня чёрт привыкнуть к этой ловле! Знаю, что чепуха, а сижу! Сижу, как подлец какой-нибудь, как каторжный, и на воду гляжу, как дурак какой-нибудь!
А. П. Чехов "Дочь Альбиона"
Его толстые пальцы, как черви, жирны
А слова, как пудовые гири, верны...
О.Э. Мандельштам "Мы живём, под собою не чуя страны"
Утро, летнее утро, бесконечно раннее летнее утро. По заросшей полевой дороге, оглашая тишину дребезжанием, шумливым сопением, иканием, а иногда даже что и досадливо негодующим чертыханьем, мчится на разбитом велосипеде тощего вида рыбак, одетый в не приведи Господи что, а именно в то неприлично истасканное и почти всегда несколько испачкано дрянное, что любит напялить на себя это беспокойное и неприхотливое племя, неугомонное племя граждан, извечно спешащих на первый, неповторимо запоминающийся и вполне себе соблазнительно многообещающий утренний клёв. Поклажа, драгоценнейшая поклажа за его плечами - пучок смотанных удочек всех цветов и размеров, то снуёт вверх, когда велосипед, чуть наклонясь, нечаянным рывком ныряет во впадинку, лужицу или просто вырытую добросовестным псом ямку, то внезапно, когда велосипедисту удаётся с разгона выскочить на некоторое возвышение очередного бугорка, весьма чувствительно и пребольно, со всего размаха хлопает рыбака по щуплой его спине, вернее, по чрезвычайно деликатному и ранимо значимому её завершению, находящемуся чуть ниже пояса.
К слову, надо бы заметить, что этот хитроумнейше продуманный маневр, а именно выскакивание с разгона из ямок и впадинок, а иногда и непредсказуемо глубоких луж - не всегда удаётся спешащему рыбаку, затем что цепь его велосипеда очевидно изношена и стара, к тому же слабо натянута, затем что зубчатка, точнее неизменно приличествующий ей атрибут - торчащие колючим ежом зубья, давно затуплено истёрта и бессильно нехватка (как истёрто негодны и слабы праздношатающиеся зубы восьмидесятилетней старухи), затем что заднее колесо, тонко виляя из стороны в сторону, выписывает по росам трав и дорожной пыли готическую замысловатость изощрённо невиданнейших вензельных восьмёрок. Оттого, стоит лишь велосипедисту невзначай зазеваться да при подъёме поднажать от всей окрыленно нетерпеливой рыбацкой души на чудесно скрипящие педали - цепь препротивно и преподло соскакивает с этой самой зубчатки, заставляя путешественника в который уже раз бесславно спешиваться да, огорчительно бранясь, опрокидывать своего норовливого железного конька навзничь,- дабы вновь, наскоро и спешно, пристроить заржавленную цепь на причитающееся ей, отведённое самим Господом Богом, приличное её званию и назначению законное место.
Впрочем, именно то, что перед нами рыбак, вовсе необязательно выводить из наличия злополучного пучка удочек, впопыхах перевязанных первым попавшимся под руки снурком. Но учащённое дыхание и громкое, по юношески громкое сердцебиение, но радостное возбуждение ожиданья, но появляющаяся время от времени, плутающая на губах и совершенно ни с чем не связанная (обыкновенно непосвящённому читателю дивно непонятная и именуемая малахольной) томливая улыбка осчастливленного, затейливо воодушевлённого мечтанья,- всё это вместе, смею заметить, является несомненнейшим признаком высоко одухотворённого создания под кротко благозвучным именованием - рыбак.
Однако наш рыбак выбрался очевидно рано. Ещё всё спало, предаваясь блаженству предрассветного покоя и роскоши утреннего сновиденья, роскоши того чувственно сладостного и одновременно чуткого сновиденья, когда утончённая нега пугливого воображенья девственно чиста и прозрачна, когда лёгкая дымка причудливо грёзливого мечтанья витает над вашей главой, являя пред очами желанные картины одну ярче, живее и вдохновенно соблазнительней другой, когда воздушная дрёма минутного забытья небесным обольщением обмана чарует ваш ум, когда... Одним словом, ещё всё спало, тихо и мирно предаваясь лени предрассветного забвенья.
Спали птицы, в чуткой полудрёме примостившись край уютных своих гнёздышек над многочисленным, ещё не избавившимся от пуха, крикливым и прожорливым потомством. Спали ловкие и юркие мыши, минувшим, отрадно жарким летним деньком счастливо набегавшиеся по окрестности полей да огородов и удачливо натаскавшие в мелкопоместные свои норки множество драгоценнейшего скарба: зёрнышек, стебельков, пёрышек и прочего несомненного в наших глазах хлама. В преогромной луже, счастливо закатив выпуклые глаза и с видимым удовольствием выставив из воды передние лапки да широко улыбающуюся умиротворённым покоем физиономию, спал зелёный лягушонок галантно привлекательной, с утончённым изыском перламутрового перелива, окрасочной наружности. Этот лягушонок, лишь недавно перешедший из презренного чина темнокожих головастиков в титульное сословие ярко голосистых лягушек, чрезвычайно гордился этим своим чудесным превращением, этим неожиданным прыжком в иерархической табели карьерного роста, этим подарком изменчивой судьбы, этой улыбкой отныне благоволившей ему, непостоянной и непредсказуемо капризной фортуны.
Также чем ещё с недавних пор весьма гордился наш лягушонок, так это ловкой стройностью чрезвычайно прыгучих и подвижно прытких задних лапок. Именно теперь, когда гигантская волна от внезапно въехавшего в лужу велосипедного колеса накрыла его с головой, именно теперь, молниеносно развернувшись вглубь, ошалевший и ничего не понимающий, он с особо энергическим рвением, сильно и бестолково начал дёргать перепончатыми, стройными своими лапками и... и почти мгновенно очутился в благодатно спасительной мути знакомо илистого дна.
Однако ещё было очевидно рано. Всё дремало, сладостно прохлаждаясь в серой мгле предрассветного покоя. Солнце, лёгкой зарницей лишь обозначив место своего восхода, по всему вероятию не могло ещё согреть ни заботливую птицу, ни расторопную мышь, ни бабочку, ни стрекозу, ни даже самую мелкую, самую крохотно ничтожную чёрную мурашку, отбившуюся от своего муравейника и ждущую под листом чебреца первого солнечного луча, дабы по тени древоподобно высоких трав угадать верноспасительное направление предстоящего пути.
Хотя, конечно, мурашка могла бы и забраться куда повыше, к примеру, на самый верх какой-либо травинки, и уже оттуда, подробно и толково, произвести рекогносцировку окружающего её ландшафта, что она, мурашка, ранее с неизменно сопутствующим успехом делала не раз. Но именно сейчас это сделать было невозможно. И сделать это было невозможно по одной весьма простой и значимо важной причине - всё вокруг: травы, кусты, птицы, мыши, стрекозы, листья, нераспустившиеся соцветия, распустившиеся соцветия, стебли, ветви, завязи, деревья, сама мурашка и вообще всё, всё, всё вокруг, даже невиданные по изящно витой красоте затейливого убранства тонкие паутинные нити,- всё вокруг, весь благословенный промыслом Божьего провиденья, весь благословенный воплощением любви и совершенства, весь благословенный Божий мир, ярко блестя ослепительным великолепием серебра, бриллианта и жемчуга, утопал в холоднотрепещущей свежести утренней росы.
Нависшие причудливыми гирляндами и отражающие в себе как в перевёрнутом зазеркалье, отражающие в себе весь окружающий мир выпуклые, прозрачные, крупные капли этой самой росы, стекаясь между собой, наливаются упругой своей силой и тяжестью, чудно округляются завершённо совершеннейшей своей полнотою и... и, наконец, падают вниз, гулко ударяясь об землю и разбиваясь с этим весёлым, звонким звуком удара, разбиваясь на мельчайшую, не различимую невооружённым глазом, отрадно живительную влажную пыль. Всё было мокро'. Всё было мокро' и обольстительно прекрасно...