Никогда не бывало в нашем семействе так шумно, как при папеньке Баште. Я уже упоминала, что отец Ярослав был поэтом, а вследствие того — и видным общественным деятелем. Поэтическим творчеством он навеки вписал свое имя в сердце народа, его произведения печатались даже в ведущих пражских газетах. В нашем доме собирались веселые литераторы и художники, шокировавшие горожан своим вызывающим видом. Они носили волосы до плеч, не брили бороды. Их платье тоже отличалось нарочитой небрежностью. Они щеголяли в странных балахонах и бархатных куртках, повязывали на шею какие-то невероятные черные банты. Жители городка беспокойно оглядывались им вслед, а в трактире, заслышав их безнравственные речи, смелые выпады против властей и развязные куплеты, старались отсесть подальше. Окружной исправник их недолюбливал и велел жандармам зорко за ними следить. Я невольно вспоминала нашего покойного папеньку Рудольфа. Что бы он сказал, увидев, как его жилище кишмя кишит этими диковинными субъектами?
А папенька Ярослав был в восторге. О каждом из своих гостей он говорил, что когда-нибудь чешский народ назовет его имя среди славнейших своих сынов. Он гордился, что превратил наш дом в корчму, где гости напивались за счет хозяина, а потом не давали соседям спать, и лишь старался, чтобы при подобных сценах не присутствовали дети, как бы дурной пример не оказал губительного влияния на их нравственность.
Матушка Венцеслава тоже сторонилась этих людей, противилась, когда ее, как известную драматическую актрису, просили декламировать стихи супруга. Шумная и безалаберная жизнь богемы была ей в тягость. Теперь она предпочитала уединение и целиком посвятила себя маленьким Ярославу и Геленке. В последнее время она заметно поблекла, ночами ее мучил надрывный кашель. Я была очень обеспокоена и пригласила к ней докторов; они осмотрели больную, простукали, но о ее болезни высказались скупо и туманно. Взяли гонорар и удалились, заверив, что вскоре ее здоровье поправится, необходимо лишь выждать, пока поможет сама природа. В утешение они выписали множество рецептов, задав, таким образом, немалую работу папеньке Ярославу, который готовил для матушки все эти микстуры и притирания в своей лаборатории.
Я заботилась, чтобы Венцеслава больше бывала на свежем воздухе, одевала ее потеплее и ходила с ней на прогулки. Мы отправлялись в поля и со сладкой грустью наблюдали, как волнуется под ветерком жито. От леса мы держались подальше, ибо, холодный и мрачный, он напоминал матушке могилу. У больной появилась склонность к печальным размышлениям. Я пыталась отвлечь ее от черных дум, рассказывала разные веселые истории; она вяло улыбалась, но я замечала, что унылые видения еще теснее обступают ее.
Однажды она бросилась в мои объятия и заплакала:
— Ах, Гедвика, я чувствую — жить мне осталось недолго. Обещай, что не покинешь Ярослава и Геленку. Не дай их никому в обиду…
Я испугалась и, гладя волосы Венцеславы, поклялась не оставить ее детей своими заботами.
Казалось, она успокоилась, но, охваченная дурными предчувствиями, я поскорее отвела ее домой и уложила в постель. Всю ночь я не отходила от ее ложа, меняя холодные компрессы и оберегая беспокойный сон.
Я опасалась за жизнь нашей дорогой матушки, мысль, что мы можем ее потерять, страшила меня. Осторожно я дала понять папеньке, что здоровье его супруги подорвано, но, как это ни прискорбно, он выслушал мое сообщение весьма равнодушно. Одно лишь искусство — как он говорил: святое искусство — способно было серьезно его волновать. Одержимый этой страстью, он ночи напролет проводил со своими приятелями в жарких дебатах, составлял вместе с ними пламенные манифесты и декларации, которые звали к борьбе с рутиной, к созданию чего-то нового, доселе невиданного. Я понимала: все заботы о дальнейшей судьбе семьи лягут на мои плечи, и это было тем обиднее, что окружавшие папеньку люди не отличались искренностью. Когда папенька уходил в аптеку, я не раз слышала, как они насмехаются над его творчеством, называют его стихи банальными, мысли бледными, а взгляды консервативными. Я пробовала раскрыть ему глаза, но он в своей юношеской опрометчивости лишь с высокомерной иронией отмахивался от моих предостережений, пока однажды в каком-то литературном журнале не появилась порочащая его статейка. Папенька дознался, что вышла она из-под пера одного из его вероломных лжеприятелей. С той поры он прервал с ними всякие сношения. Правда, они успели наделать в городе долгов, а расплачиваться пришлось папеньке.