События, связанные с порой супружества отца Вильгельма и Красавы, относятся к самым удивительным в нашей семье. Я даже опасаюсь, что мой рассказ будет встречен с недоверием.
Отец Вильгельм происходил из рода потомственных военных. Офицерами были и его отец, и дед, некогда заведовавший складом амуниции в Брно. Говорят, даже прадед его служил в армии; кажется, он был штабным писарем, а затем содержал в Вероне таверну для солдат крепостной артиллерии. Воинственные предки и воинское воспитание повлияли на характер папеньки Вильгельма: в своем пристрастии ко всему, что связано с военной службой, он доходил до необъяснимых странностей. Для его наметанного офицерского глаза всякий пейзаж был полем брани. Холмики и пригорки становились высотами, звонница костела — подходящим пунктом для артиллерийского наблюдателя, наиболее значительные городские здания — опорными точками. Он проводил множество часов за чтением военных книг и ни на минуту не расставался с уставом. Грезил о войне и победах, чертил планы укреплений нашего городка, которому, по его мнению, в предстоящих военных операциях предназначалась немаловажная роль. Даже лошадь была для него не просто лошадью, а боевым конем. Батрачка, окапывающая свеклу, в его помраченном сознании превращалась в роющего окопы сапера.
Глянет, бывало, на стоящие вдоль дороги телеграфные столбы, решит, что это шагает отделение солдат, и громко командует: «Шагом марш! Направление — фабричная труба!» И ему кажется, будто телеграфные столбы по его команде качнулись, колонна заколыхалась на марше, он уже слышит, как лязгают, ударяясь о штыки, походные фляги солдат.
Не раз он пугал в лесу собиравших хворост женщин, громогласно обвиняя их в шпионаже. Его выходки всегда были неожиданны и зачастую становились источником всяческих недоразумений.
На наш дом он привык смотреть как на казармы, а на свою семью — как на гарнизон. Завел воинский распорядок, точно следя за выполнением устава имп.-кор. вооруженных сил.
Всех детей поселил в одной комнате, кровати заменил солдатскими койками, каждого поочередно назначал дневальным. Раздобыл горн, и Губерт трубил побудку, а по вечерам — отбой. Ровно в девять отец Вильгельм приказывал гасить в доме свет и в печах огонь. Лишь одна тусклая лампочка горела на лестнице, где кто-нибудь из членов семьи нес этой ночью караульную службу.
Вот, к примеру, как выглядел любой из наших дней в пору правления папеньки Вильгельма. Резкий звук горна пробуждает всю семью ото сна. Ночной караульный вихрем врывается в общую комнату, сдергивает с лежебок, не желающих расстаться с теплой постелью, одеяла и составляет список: кто хочет сделать во время утреннего рапорта какое-либо заявление, кто болен, у кого какие жалобы или просьбы. Затем весь гарнизон выбегает во двор, чтобы умыться холодной водой прямо из-под насоса и приготовиться к несению службы. За завтраком, черным кофе и куском хлеба каждый является в кухню со своей кружкой. Я — повар гарнизона, а по совместительству каптенармус и старший писарь.
После завтрака все снова выходят во двор, на получасовую утреннюю разминку. Ею руководит матушка, удостоенная звания субалтерн-офицера и помощника командира.
Потом появляется сам папенька Вильгельм, строго осматривает наши ряды и выводит отделение в поле, где учит маршировать сомкнутым строем, делать повороты и различные манипуляции с ружьем, разворачиваться в боевой порядок, нести караульную службу и маскироваться.
В одиннадцать часов — обед. Папенька неизменно следит, чтобы еда была сытной, но простой и ничем не напоминала домашнюю стряпню. После дневного отдыха — снова учения во дворе. Затем мы выстраиваемся, чтобы выслушать приказ по гарнизону, который обычно зачитывает матушка, а иной раз и сам папенька. Распределяются наряды, оглашается рацион на следующий день, делаются замечания и, наконец, нам сообщают о поощрениях и взысканиях. И лишь после этого те, кто не наказан, могут выйти на прогулку.