Я чувствовал, что и я уже валяюсь где-то внизу, не говоря уже о пане Гимеше.
Он сидел рядом, походя на ненужный моток шерсти, на свернутую пожарную кишку, на пришибленного добермана, на немощную человеческую развалину. Голова его поникла, мысли витали где-то далеко-далеко, руки бессильно повисли, а глаза тупо смотрели на ковер.
Дама по-светски потянулась к сигаретам в серебряной коробочке.
Я вскочил, поднес горящую свечу.
Она затянулась, выпустила дым и, устроившись поудобнее на банкетке, положила ногу на ногу, быстро заговорив в таком темпе, что уже почти ничего нельзя было разобрать.
Приподнявшаяся юбка открыла ножки, похожие на две алебастровые колонны в шелковых кремовых чулках и лакированных туфельках с высокими ремешками, которые превращали подъем ноги в два пухлых пирожка.
Меня осенило: да ведь это говорящая восковая фигура из музея Гревена {92} или манекен из магазина готового платья!
Ну конечно, конечно же! Да она просто создана для столичной жизни. Прага, Берлин, Париж, Рим — вот ее настоящее отечество. После свадьбы она встала на колени перед мужем, умоляя переехать в Прагу. Ах, она готова была бежать из дома или броситься в пруд Подлоугак,— впрочем, неизвестно, может быть, еще так и будет. Но где бы ни нашла она свой конец — в кровати или в пруду, она взяла с мужа клятву, что на всякий случай он велит пронзить кинжалом ее сердце.
— Но переменим тему, маэстро! Вы, конечно, были в Александрии?
— Нет, не был.
— А в Испании?
— Тоже нет.
— Ах, Альгамбра {93}, это что-то потрясающее! А в Норвегии вы были? — вопрошали смешно приподнятые дуги бровей.
— Нет, не был, сударыня.
— Жаль, Норвегия прямо-таки создана для вас, для вашего пера. Полярное сияние! Избранное общество на корабле! Я познакомилась там с румынским боярином Тоцилеску, он такой необыкновенный: такая обходительность, безукоризненное отношение к дамам! Да, нашим мужчинам до него далеко, а особенно, в этом городе.
Теперь я уже слушал в четверть уха. Голова моя поникла. Я чувствовал, злясь на самого себя, как сознание покидает меня, уши превращаются в перепончатые крылышки, голова становится совсем легкой, готовая вот-вот оторваться и улететь.
Какое-то время я еще боролся с собой. Но не прошло и минуты, как рядом с пани Мери Жадаковой сидело два безголовых мужских туловища.
— …и я надеюсь, маэстро, что вы здесь не в последний раз. Вы приедете опять и поможете поднять наш культурный уровень, не правда ли, Гимешек? Ги-ме-шек! — топнула пани ножкой.
Секретарь проснулся, сложил губы бантиком, и, сделав глубокомысленное лицо, с воодушевлением воскликнул:
— Конечно, конечно, милостивая пани, маэстро опять приедет, и мы поднимемся на Клучак!
Вслед за ним проснулся и я, и громким, проникновенным голосом произнес:
— С превеликим удовольствием!
— Очень хорошо,— успокоилась дама.— Приезжайте, маэстро, как к себе домой, как к родным! — В голосе ее послышалось удовлетворение от успешно выполненной миссии. Она как подобает встретила и приняла гостя.
Только теперь, окончательно придя в себя, я понял, почему колючие черные глазки все время пристально смотрели на мои башмаки.
С подошв в этом натопленном рыцарском зале отпали кусочки льда в виде крошечных козлиных подковок, постепенно превращаясь в грязные лужицы на чистом персидском ковре.
Пани Мери встала, подошла к камину, взяла серебряный совок со щеточкой, украшенной великолепной чеканкой, и, подойдя ко мне, сказала:
— Поднимите ноги, маэстро!
Я повиновался. Обхватив колени руками, я сотворил из себя нечто вроде колыбельки. Быстрыми и ловкими движениями, будто она всю жизнь только этим и занималась, дама собрала мокрую грязь на совок и, заметив, что на костюме моем пепел от сигареты, поднесла серебряную лопаточку, чтобы я мог его стряхнуть.
— Вы запачкались, маэстро,— сказала она и провела щеточкой по моей спине,— теперь все в порядке! А сейчас, надпишите свои чудесные книги и увековечьтесь в нашем семейном альбоме!
По голосу чувствовалось, что она устала.
— Вы знаете, книготорговец пан Вашата посылает нам всю художественную литературу в двух экземплярах. Один — для меня, а другой для мужа! Это содействует развитию нашей культуры!
Я осторожно открыл старинный альбом в кожаном переплете с золотым тисненым орнаментом в стиле ренессанс. На первой странице красовались автографы Ригера и Браунера, помеченные 1881 годом. Дальше следовали подписи Иречека, Главки, Сметаны, Галека и Фибиха с нотным изображением нескольких тактов марша из «Мессинской невесты» {94}. Там было множество автографов разных политических деятелей и поэтов. Был даже Врхлицкий {95} со стихами, прославляющими искристое вино из домашнего погребка Жадаков.