Молча, неподвижно стояли мы с доктором Жадаком в зимнем саду, среди пальм.
«А хуже всего другое! Эта женщина руководствуется строгими правилами гигиены, а дети ее выглядят, как бескровные восковые ангелочки, как бестелесные неземные пушинки. Почему не ходят они в школу? Почему все время болеют? Почему к ним то и дело зовут университетских профессоров-медиков из Праги? Видимо, от переизбытка всяких благ их жизненная энергия слабеет. Да, именно так! Дом этот не дает своим обитателям дышать свежим ветром, дождем и метелями. Вместо здоровой земной пищи он пичкает их медикаментами. Дети превратились в химические соединения, а надежный каменный дом, лишенный семейного уюта и тепла,— в мрачную и холодную тюрьму. От радости кудри вьются, в печали секутся. А радости-то здесь и не хватает…»
Мы находились уже в последней, угловой комнате правого крыла, и я догадался, что наша экскурсия окончена.
— Пррошу! — доктор толкнул боковую дверь и посторонился, давая мне пройти. Мы оказались на застекленной веранде, тянувшейся вдоль всей задней части дома. Она выходила в грустный, предвесенний сад с голыми корявыми деревьями. За ними виднелись домишки предместья, а дальше — поля с белыми пятнами снега, горы, поросшие лесом, и вершина Клучак, окутанная туманом.
Я стоял и смотрел.
«Страсть пани Мери к порядку вполне объяснима. Ведь у нее же дети,— размышлял я, взяв предложенную сигарету.— Дети! Если бы все пустить на самотек, повинуясь извечным компромиссам между зовом природы и требованиями человеческого общежития, то сразу же после рождения первого ребенка она бы захлебнулась в домашней работе. Какого труда стоит положить все на свои места! Только кончишь уборку, а уже детишки снова переворачивают все вверх дном во имя естественного беспорядка и первозданного хаоса, стремясь к тому, чтобы все было перепачкано и ободрано, разорвано и перерыто, чтобы, как муравьи по лесу, по дому расползались бы крошки, грязные следы, чтобы дверные ручки были липкими от меда, а полы заляпаны жиром и чтоб под крышкой пианино валялись шкварки. Вещи вокруг детей горят синим пламенем, сгорая от бесцеремонного с ними обращения. Они способны уничтожить все — дерево крепчайших пород, металл, не поддающийся ржавчине, мрамор и камень, который не в силах были разрушить даже целые геологические эпохи. Все трепещет от страха перед детьми — трескается посуда, убегает молоко, ломаются ложки, перья, карандаши, бьются хрустальные вазы: ничему не сносить головы! У почтенных предков на портретах вдруг вырастают под носом усы, семейный альбом превращается в коллекцию незрячих физиономий, а позолоченный самовар, подарок великого князя,— в нелегальный ночной горшок. Все летит кувырком из-за этой удивительной детской энергии, направленной на жадное познание предметного мира, которое просто-таки немыслимо без того, чтобы не разобрать и не заглянуть во внутрь, чтобы не испытать материю на прочность, ломая ее и круша, вытягивая и откручивая. Поэтому лишь в бездетных семьях все вещи выглядят как новенькие, будто только вчера их расставили по местам и ни разу к ним не прикасались».
Мы смяли окурки и, затолкав их в горшок с пеларгониями, молча двинулись по веранде.
«Но ведь и бездетные супруги,— продолжал я размышлять,— не так уж и бездетны. Парадокс состоит в том, что именно в бездетных семьях обычно бывает великое множество детей. Нет им числа, и женщина там работает не покладая рук. Прямо не знает, за что хвататься! Ее главный ребенок, который стоит четверых, это — муж. Он весь, с головы до ног, требует заботы. Надо заботиться о его носках, о шляпе, на которой все время появляются жирные пятна; о его чувствительном желудке, страдающем от резей; о его крепком, целительном сне. Заботиться, чтобы он вовремя принимал ванну и менял носовые платки и чтобы не простужался. Муж бездетной женщины — это тот же ребенок, чистенький и ухоженный как куколка, предмет ее материнской гордости. За ним следует целая толпа детей неодушевленных, но требующих, пожалуй, еще большего внимания. Только ничего не смыслящий в жизни человек может подумать, что бездетная женщина не знает, куда себя девать от скуки. Каких забот, например, требуют одни только волосы! Их надо мыть, красить в цвет пакли, делать перманент, ежедневно укладывать. Сколько надо вложить ума, души, терпения, если хочешь, чтобы эти капризные детки тебя слушались. А лицо, а маникюр, а белье, которое так и норовит удрать со своих полок в шкафу, как школьник с урока! А всякие там капризные платочки, туфельки, обожающие грязь и естественный беспорядок, кухонная посуда, которую хлебом не корми, дай только вымазаться подгорелым жиром. А варенья, что страдают от плесени, а печь, что дымит, как нахальный подросток! Их целые сотни, слабых, беззащитных детей, что тянут к ней свои руки, требуя любви и внимания. Они толпой окружают свою мамочку, виснут на ней, снятся во сне, увязываются за ней на лекции о Китае или Туркестане, на концерты, где мамочке не сидится спокойно, потому что она тревожится о своих покинутых сиротках. И неудивительно, что она нервничает от стольких материнских забот. И какое ей дело до Туркестана? Кто, хотел бы я спросить, кто посмеет ее упрекнуть, что она избегает экскурсий и не любит загородных прогулок, не любит с тех самых пор, когда ее вместе с мужем,— а оба были в новых весенних костюмах,— застала гроза, и они пришли домой промокшие до нитки, грязные, простуженные. Что может быть хуже для такой дамы!