В следующий миг ноги его сползли с дивана, и он тихонько свалился на пол, прямо в лужу, потому что где-то во время нашего спора я особенно сильно стукнул кулаком по столу и бутылка с коньяком опрокинулась. Вдруг мне стало казаться, что я давным-давно, чуть ли не со студенческих лет, знаю и этот диванчик, и всю эту бардачную комнату, что вроде бы я здесь и родился и что я всю свою жизнь непрерывно спорю с этим субъектом, чья голова болтается на моей груди, а он — мое второе «я», и что во мне живут и все время ругаются два человека.
Я лежал с закрытыми глазами и думал, что, наверное, уже прошло много времени, потому что в комнате стало темно, и мы, черт побери, давно уже, а когда, я и не заметил, перешли на ты. «И это, в общем-то, вполне оправдано! Ведь настоящий друг — это твое второе „я“, это твоя изнанка. А ты сам себе — лицевая сторона и одновременно изнанка Отомара, который есть лицевая сторона по отношению к самому себе. Именно так и должны быть связаны между собой закадычные друзья. Ведь каждый из них — оборотная сторона другого. Они — соперники, между ними — непрерывная борьба, ибо настоящая дружба — это есть борьба с самим собой, со своей изнанкой, со своим вторым „я“, каким и стал для меня совершенно неожиданно вот этот адвокат,— проносилось в моей затуманенной голове,— и правильно, что мы „тыкаем“ друг другу, ведь не на вы же я с самим собой, со своей собственной тенью?»
А поскольку он продолжал что-то там рокотать, я обхватил его рукой за лошадиный череп и прижал лицом к своему жилету, чтобы он умолк.
— Да заткнись ты наконец!
Но он еще что-то бубнил о неопровержимых математических доказательствах Гуссерля {107}.
— Я тебе покажу Гусер-р-р-ля! — смеялся я.— Чик-чик-чик, понял? Так Персей отрезал голову Медузе, а что оттуда выскочило? Отвечайте, ученик Отомарек! Ты выучил урок? Не выучил! Я вижу! Ну что ты разлегся здесь и молчишь, и храпишь! Ну ладно, подскажу! Из головы Медузы выскочил хорошенький Пегасик, но лошадка эта сильно лягалась, что не понравилось мудрой богине Афине, и за это, и за это она надела на Пегаса золотую узду, и он затих: перестал лягаться, грива его облезла, и он стал возить на себе Беллерофона — и Беллерофон это я, а ты, Отомар, ты Пегас, ты лошадь, только без крыльев, потому ты здесь и валяешься. Но могу тебя заверить: боги тебя непременно простят, возьмут на Олимп, и, отдыхая от своих похождений, ты будешь мирно доживать свой век в конюшне, полной первосортного овса.
Наш яростный спор внезапно сменился благословенной тишиной.
Наконец-то!
Люди ссорятся — дьявол молится.
Кончил говорить и Отомар, отгородившийся от мира тысячью и одной стеной. Замолчал и я, не желающий замыкаться в себе, не переносящий одиночества, готовый спасаться, бежать от самого себя, сливаясь с окружающим, готовый перевоплотиться в кого или во что угодно — реальное или призрачное — что бы ни встало на моем пути.
Мы оба как воды в рот набрали. Захотелось наконец тишины. Захотелось успокоиться, прийти в себя после бессмысленного спора, просто отдохнуть в этой темной, душной комнате, где дым стоял коромыслом и повсюду валялись книги, которые мы листали в ходе поединка.
Таков и жизненный путь человека. Сначала безмерное удивление перед таинством бытия, потом — поэзия, любовное мифотворчество, идолов которого развенчивает разум, и, наконец, молчание, сон — прообраз смерти.
На твоем диване, Отомар, сосредоточилась целая уйма всевозможных знаний, накопленных человечеством за три тысячи лет. А если к этому прибавить все, что стоит на стеллажах, то в берлоге твоей будет, наверное, не меньше тонны концентрированного интеллекта. На кушетке, мне прямо в спину упирается Фауст, голова покоится на Гамлете, а справа — я придавлен грудой поэтов-мистиков.
— Читай Гартмана {108}, слышишь, Отомар? Ау-вау-вау,— зевнул я.— Отдохните от нас, мыслители и эстеты! Закройте глазки, господа метафизики! Лежите смирно, теологи-томисты! {109} А ну, всем спать, черт бы вас побрал! А твоя логически мыслящая башка, Отомар, давит мне на грудь, как нечистая совесть. Погружайся-ка и ты в нирвану, пьяная лошадь, уродина несчастная, столько раз разочаровавшаяся в любви — в любви к женщине, в любви к матери и к отцу. Представляю, какой некрасивый и нескладный ты был в детстве, как стыдились тебя родители и прятали от гостей, а потом вытурили из родного дома, отдав чужим людям на воспитание. И ты простился с мечтой о любви, ведь девушкам ты не нравился, даже ветреная жена тебя отвергла. Но жажда любви перешла в страсть к познанию, в потребность мыслить. И не сопи ты мне в физиономию! Ведь я тебя люблю. За твое одинокое сердце. За то, что мать-природа вложила тебе в черепную коробку ярко горящий светильник! Да… Пусть с одной стороны не хватает, зато с другой нарастает! Перестань храпеть, пьяная кляча, предназначенная для зарабатывания денег. За это лишь и уважают тебя в доме, в городе и в округе, и здороваются на улице, снимая шапки. За это только и терпит тебя жена Мери в твоем же собственном доме — только за это, и ни за что другое!