— А чего это вы такой мокрый?
— А я кожемятничал!
Женщины недоуменно переглянулись.
— Идешь на пруд, когда лед тонкий,— принялся я объяснять своим соседкам,— пробиваешь каблуком дырку, прыгаешь, лед прогибается, а в дырку фонтаном бьет вода. Это и называется кожемятничать.
— Ой, да ведь так робють малые хлопцы!
— Иисусе Христе, такой солидный господин, а забавляется как мальчишка!
— А что тут такого!
Я пожал плечами. Вытирая время от времени мокрый нос, я задремал под монотонное гудение поезда. В голове мелькали самые разные картины.
«Жадаки вам этого не простят!» — повторял пан Гимеш, и я видел его студентом архитектуры в кабинете мэра, который был мясником и колбасником, членом правящей партии мелких промышленников, ибо в этом городке по давней традиции обязанности мэра исполняли колбасники и фабриканты, а в других городах — адвокаты и учителя. «В этом здании,— говорил молодой человек,— будут размещены все волостные, уездные и государственные учреждения, и все залы — концертный, выставочный, лекционный и гимнастический, а кроме того, все школы и бани».— «А крыша не потечет, вон она какая ровная, без наклона?» Молодой человек презрительно усмехнулся: «Современные железобетонные и асфальтовые конструкции…» — «Но, вы знаете, решаю не я один!» — мэр подал руку и пожелал успехов. Мамаша Гимешова вместе с соседками ждала сына на улице. «Ну как?» — «Все в порядке, мама, вопрос будет рассматриваться в муниципальном совете!» — «Слава богу! — обрадовалась матушка Гимешова и повела сына домой.— Пойдем, кофе уже на плите!» Потом появилась молодая пани Мери и целовалась при волшебном свете полярного сияния с красавцем боярином Тоцилеску, героем ее сновидений; вдруг я увидел, как она заметает мои грязные следы, потом, как следит за установкой домашнего органа, чтобы профессор Грегер {137}, когда в соборе опять будет концерт духовной музыки, мог играть ей на дому, на ее собственном органе. Потом, потом — почти совсем засыпая — мне показалось, что я лежу на кушетке в каморке Отомара… дамы и господа… я чокаюсь с дядюшкой Сейдлом… с очаровательной Властичкой и ее парнем… чум, чум, чумбурум.
Пшш! Проклятье!
Я посмотрел в окно. Мы были где-то за Пршелоучей. Я высморкался и вспомнил про бутылочку медовухи, приготовленной по старочешскому рецепту времен славной памяти Карла IV {138}.
Наклонившись, я подал ее женщине напротив.
— Вкусно! Франциска, глотни-ка скорей, ну, хватит! А то все высосешь, хозяину не оставишь.
— Ничего, передавайте дальше!
— Ну и ладно! За здоровье паныча! Чтобы и жинка ваша, и детки были здоровенькие,— смеялась молодица.— Ух, хорошо!
— Премного благодарны! Да вознаградит вас господь! Такой, ей-богу, добрый паныч!
«Ах, эта Властичка! — я снова задремал под журчание женских голосов, и в моем представлении возник образ румяной и статной девушки с густыми светлыми волосами и огромными голубыми глазами.— Ах, эта Властичка. Нет ничего на свете прекраснее девушки в пору расцвета!»
А-а — пшш! Господи Иисусе, да что это со мной творится? Я проснулся и, выпрямившись, дотронулся рукой до лба, почувствовав там что-то мокрое и скользкое. Посмотрел наверх, на корзину.
— Ай, яй, яй,— вскочила с места крестьянка,— на пана капають мои голубки! Ах вы разбойники, что вы робите? Разве можно марать паныча? — погрозила она птицам и поставила корзинку на колени.— Извиняйте нас, милостивый пан, это ничего, ведь это только голубки, а голубиное дерьмо не смердит и следов не оставляет.
Уничтоженный морально и физически, чувствуя во рту какой-то отвратительный привкус, а во всем теле озноб и ломоту, я подумал: чего только не натерпится человек всего лишь за какие-нибудь сутки, отправившись в провинцию повышать ее культурный уровень.
Через неделю пришло письмо от Жадаков. Я вскрывал его со страхом.
От сердца у меня отлегло. В письме благодарили за честь, которую я, прославленный маэстро, оказал им своим посещением. Доктор Жадак приписал: «Желаю успехов в облагораживании своих инстинктов!»
Хорошо то, что хорошо кончается!
Но готов поклясться, что пани Мери по нескольку раз в день бегала в комнату для гостей смотреть на изуродованный паркет, сохший при открытых окнах, через которые выветривался противный якобы аммиачный запах. И что она не спала много ночей подряд из-за новых неприятностей все в той же комнате для гостей, и на лице ее, измученном бессонницей, всякий раз, когда она склонялась над дубовыми дощечками, появлялось сосредоточенное и суровое выражение. А когда паркет наконец просох — причем в некоторых местах он, наверное, сильно покоробился,— из столярной фирмы пришли два здоровенных мужика с подмастерьем, отодвинули под ее бдительным оком мебель и прошлись по всему полу циклевкой, а потом в поте лица своего, по три раза натирали и полировали щетками и фланелью каждую паркетину. И только когда последняя салфеточка, последняя бехиньская фигурка танцовщицы под вуалью вернулись на свои места, а умывальник «Lotos non plus ultra» был снова водружен на мраморный столик, пани Мери наконец облегченно вздохнула и приветливо заговорила с Бетушкой, которая ходила зареванная, хоть и была ни в чем не виновата.