«Я люблю его! О Боже, как же я его люблю!» — в исступлении повторяла Шимона, осознавая в то же время, что будущее не сулит ей ничего хорошего. Оно пусто, ибо в нем нет места для герцога!
Из камина выпал уголек. Шимона встала, взяла щипцы и бросила его обратно.
Обернувшись к кровати, она заметила устремленный на нее взгляд отца.
— Аннабел!
Голос Бардсли звучал еле слышно, и все же Шимона была уверена, что он произнес именно это слово.
Она шагнула к постели:
— Папочка, это я, Шимона.
Она накрыла его руку своей и наклонилась, но, казалось, отец не видел ее.
— Аннабел! — снова тихо позвал он. — О Аннабел… Моя любимая…
Его голос звучал страстно и был пронизан той духовной силой, которая повергала в восторг театральную публику, касаясь самых чувствительных душевных струн.
Шимона почувствовала, что на глаза у нее навернулись слезы. И снова Красавец Бардсли произнес проникновенным голосом, идущим из самой глубины его сердца:
— Аннабел! Как давно я ждал этой минуты! Моя дорогая возлюбленная, если бы ты только знала, как мне недоставало тебя!..
На мгновение Шимоне показалось, что некое внутреннее сияние озарило отцовские черты. Глаза засветились огнем, чудесным образом преобразившим Бардсли.
Затем он закрыл глаза. На губах заиграла тихая, блаженная улыбка. Шимона поняла, что отец мертв…
Доктор Лесли решил — для блага Шимоны, — что похороны должны быть весьма скромными, и лишь потом следует публично объявить о смерти Красавца Бардсли.
Он все устроил сам. За скромным гробом шли лишь Шимона и преданная Нэнни.
День был хмурым и дождливым. Когда гроб опустили в могилу и засыпали землей, Нэнни горько заплакала. Глаза же Шимоны оставались сухими.
Она знала, что отныне ее отец и мать соединились навеки — на небесах.
Тело Красавца Бардсли положили в простой дубовый гроб, заказанный доктором Лесли, но его дух, без сомнения, пребывал в горних высотах. На лице покойника застыло выражение тихой радости и счастья, которое появилось перед самой смертью.
«Вот я и осталась совсем одна на свете», — с грустью подумала Шимона.
Наемная карета доставила девушку вместе с Нэнни домой. По пути кухарка утирала беспрестанно лившиеся слезы.
Осиротевшие женщины были не в силах разговаривать друг с другом. Нэнни заперлась на кухне — так она поступала всегда, когда хотела побыть одна. Шимона же удалилась в маленькую гостиную матери, чтобы взглянуть на портрет покойного отца, стоявший на камине.
Она с трудом свыкалась с мыслью, что больше не услышит его голоса. Как славно бывало у них в доме по вечерам, когда отец возвращался из театра и рассказывал дочери свежие новости! А иногда до нее доносились звуки его декламации — это он у себя наверху в спальне репетировал монолог для очередной пьесы.
Теперь Шимона осталась одна, и ей следовало позаботиться о будущем, причем не только своем, но и Нэнни.
Благодаря щедрости герцога — как удачно получилось, что он именно сейчас решил побеспокоиться об устройстве дел своего племянника! — первое время можно было не волноваться о деньгах. Но в то же время Шимона прекрасно понимала, что этой суммы надолго не хватит.
Снова и снова девушка обращалась мыслями к герцогу, не в силах думать ни о чем другом. То ей вспоминалось какое-нибудь его слово, то устремленный на нее взгляд… О сладостные минуты, когда они были вместе!..
В который раз Шимона спрашивала себя: а не лучше ли было, если бы она вовсе не ездила в Рейвенстоун-Хаус? Не пустись она в это рискованное предприятие, чтобы заработать деньги для спасения жизни отца, ее собственное сердце не было бы сейчас разбито.
А ведь именно это с ней и произошло. Отныне ее сердце навеки разбито.
А как, бывало, смеялась Шимона над этой избитой фразой, которая частенько звучала в какой-нибудь пьесе!
Теперь же она поняла, что это может быть правдой. Сердечная боль терзала ее с каждым днем все сильнее и сильнее, и казалось, спасения от этой муки нет и быть не может.
Как ни старалась Шимона уверить себя, что все в прошлом и надо поскорее забыть обо всем происшедшем, она тосковала по герцогу все сильнее, и это временами даже пугало ее.
Иногда она была готова уже сдаться и принять условия герцога, согласиться на предложенные деньги, сделать все, что он захочет, лишь бы изредка иметь возможность видеться с ним.
Но тут же Шимона одергивала себя. Нет, нельзя идти на такой шаг ни в коем случае! Это первая ступень к падению.
Шимона была не настолько глупа или наивна и понимала, почему отец не позволял ей связывать свою жизнь с театром. Причина заключалась в весьма расплывчатой морали, неизбежной спутнице актерского существования.