Командир батальона, подполковник Румянцев, словно добрая хозяйка, сидел подле другого стола у ярко начищенного медного самовара, уютно пыхтевшего, и ждал ужина. Еще двое-трое офицеров свободно расположились на табуретах в разных концах комнаты. Особенный уют ей придавала походная кровать командира, застеленная ковром, из-под которого выглядывали белоснежная подушка и простыня. Крахмальное белье в этой низкой землянке с дощатыми стенами, отстоящей всего на полверсты от окопа, над которым посвистывали пули, сразу вызывало мысли о том, другом мире, где люди их круга по-прежнему обедают в ресторанах, пользуются комфортом квартир и гостиничных номеров, развлекаются в театрах и синема.
Денщик принес на тарелках колбасу, коробочку сардин и хлеб.
— Господа, кто желает ужинать? — гостеприимно повел рукой подполковник. Федор невольно сглотнул слюну, и Румянцев заметил это.
— Тарелку поручику, — приказал он денщику. Остальные стали ждать только чая.
Пока с щелканьем ложились на деревяшку карты, среди сошедшихся вокруг самовара офицеров завязался разговор о недавних событиях в Петрограде, когда в ночь на 17 декабря в юсуповском дворце был убит Распутин. Хотя еще велось дознание, но в воздухе уже носились самые разнообразные слухи об убийцах графе Феликсе Юсупове, великом князе Дмитрии Павловиче и Пуришкевиче.
— Действительно, собаке собачья смерть! — со смаком высказался командир 2-й роты штабс-капитан Курицын.
— Противно все это! — отрываясь от только что принесенного супа, сказал подполковник. — Я не верю во влияние Распутина…
— Так, по-вашему, Распутин не причинил зла монархии? — всплеснулся от карт Орлов. Как истинный игрок, он мог обдумывать свои ходы и одновременно вести застольную беседу. — Я вас не понимаю, Александр Александрович! щелкнул он картой.
— Но ведь все ясно, господа! — отложил ложку в сторону Румянцев. — Убив Гришку, господа гвардейцы ничему не помогли… Положение в тылу ухудшается с каждым днем. В Петрограде — серьезные заминки с продовольствием, график на железных дорогах нарушается… Довольствие в войсках все хуже и хуже… То, что называют "чехардой министров", этим актом не остановить, ибо государь не имеет к так называемой общественности никакого доверия… А тузов, способных к управлению Россией, в колоде, которая там, в Питере, — не найти, хоть двадцать раз ее перетасуй…
— Но это позор, позор, позор, когда монархия гибнет из-за сибирского конокрада и хлыста! — вдруг взвизгнул начальник команды гренадеров поручик Розанов. Худой, с испитым лицом, лысый в свои тридцать лет, он иногда как-то неожиданно вскидывался и начинал бурно излагать свои мысли.
— Извините, пожалуйста! А что же вот так сидеть и ничего не делать, как мы, когда монархия гибнет?! Но теперь… теперь я вам говорю, что монархия гибнет и мы вместе с нею, а с нами Россия! Вы знаете, что в Петрограде запретили давать в синема фильму, где показывалось, как Георгиевская дума возлагает на государя Георгиевский крест? Потому что едва начнут показывать, как из зала, из темноты, обязательно голос: "царь-батюшка с «егорием», а царица-матушка с Григорием!.."
Подпоручик Чепоров тоже отвлекся от карт и хотел сказать свое, но Розанов не дал:
— Подождите, я знаю, что вы скажете… Вы скажете, что все это неправда, про царицу и Гришку Распутина! Знаю, знаю, что неправда! Неправда! Только пошлые дураки могут поверить в то, что ее истеричное величество могла спать с этим вонючим мужиком… Но не все ли равно, я вас спрашиваю?! Кто будет доказывать истину Кая Юлия: "Жена Цезаря вне подозрений!"? А тут не подозрение, тут… — Он вскочил со своего табурета и опять упал на него. Так просто сидеть нельзя, мы все идем к пропасти…
— Чего ты разбушевался, Николаич? — спокойно и рассудительно изрек Крылов, обернувшись от стола с картами. — Ну и убили Гришку! Завтра мы во второй линии должны идти в наступление, может, кого из нас недосчитают… Он истово перекрестился.
— Вот, если эту карту убьют, и меня завтра убьют! — заявил Злюкин с глубоким убеждением и верой в мистику.
Орлов держал банк. Он рявкнул командно на прапорщика:
— Ты мне заупокойной службы не устраивай! Я тебе карты не дам, фендрик ты этакий! Я вот три войны прошел и только один раз ранен, а никогда не загадывал… Смерть и жизнь в воле человека, а не карточного черта… Захочешь жить и будешь жить! А нюни распустишь, как баба, так сразу и пойдешь на тот свет! Ну, давать, что ли, карту? Только без дураков!..
— Давай!
— Без приметы?
— Давай без нее!
Орлов выбросил ему карты. Злюкин открыл «дамбле» и взял банк.
— Во! Жив буду! — с облегчением сказал он. — Я ведь все-таки загадал!
— Ну и дурак! — рассердился Орлов. — Как баба старая! — и в сердцах рассыпал колоду.
Картежники поднялись наливать себе чай из самовара. Федор уже давно, под разговор, не заметил, как съел суп и ковырял вилкой котлету. Политика не занимала его теперь так страстно, как в шестнадцать лет, и он решил посвятить себя целиком службе. Но жизнь властно вторгалась в затхлую армейскую аполитичность бунтами солдат, братаниями целых частей с немцами и австрийцами, крамольными слухами и разговорами о целях этой войны. Поручик чувствовал недовольство своих солдат, он знал о появлении нелегальной литературы в окопах и в резервных частях, видел, как бурлил офицерский корпус, как размывались монархические устои. Все чаще и чаще он задумывался над словами большевика Василия, сказанными на той памятной ему сходке у Шумаковых: военную науку надо изучать для революции, для классовой борьбы.
"Где-то теперь Василий?.. Неужели приблизилось то великое и грозное, к чему готовили себя социал-демократы, большевики?! — думал Федор. — Ведь тогда сразу придется выбрать, на какую сторону баррикады вставать — с рабочими, солдатами и крестьянами или с офицерством, не желающим революции, перемены устоявшихся порядков…"
Мысли Федора, как и весь застольный разговор, прервал дежурный телефонист. Он открыл дощатую дверь из дежурки и обратился к Румянцеву:
— Ваше высокоблагородие, вас командир полка к телефону просят!
Подполковник вышел. Через минуту он вернулся с недоумевающим выражением лица.
— Непонятно, что происходит?.. Командир полка спрашивает, все ли батальоны выйдут, как намечено, сегодня в девять к исходным позициям у мызы для атаки? Я ему: "Так точно! Офицеры все у меня, сейчас пойдут поднимать роты к походу", а он опять заладил: "Выйдут ли точно?" Нет! Что-то там у них в штабе нечисто… Почему-то не первый полк, а наш должен начинать атаку завтра…
— Жалко бросать карты! — затрещал колодой, лежащей у стакана чая, Орлов. — Но служба есть служба. — Он пропустил мимо ушей замечание командира батальона о том, что почему-то их третий полк назначен теперь открывать наступление.
Все пошли заниматься каждый своим делом перед предстоящим выходом.
В девять вечера роты построились. Румянцев обошел строй, поговорив с офицерами и стрелками о назначенном наступлении и коротком — пятнадцать верст — походе к позициям. Батальон вышел, как было приказано, в девять. Румянцев, верхом, пропустил все роты мимо себя, а затем рысью пустил коня в направлении штаба полка. Отсутствовал он недолго — батальон не успел еще пройти и двух верст по грязной дороге. Вернувшись, Румянцев приказал стрелкам связи собрать к нему господ обер-офицеров. Когда начальники рот и другие офицеры стали подходить к сухому пригорку, на котором остановился Румянцев, подполковник тихо, почти шепотом, чтобы ничего не донеслось до ординарцев, державших лошадей, сообщил пренеприятнейшее известие: первый полк отказался идти в наступление. Ясно, что именно поэтому главная задача возложена теперь на их полк, в том числе и на их славный батальон…
Тяжело вздохнув, Румянцев добавил и подробности: первый полк, стоявший в двух верстах от третьего по другую сторону шоссе, отказался в назначенное для сбора время выйти из землянок, построиться, чтобы идти и занять с вечера позиции для предстоящей атаки. Их депутаты объявили, что теперь стрелки наступать вообще не будут, а могут только обороняться. Более того, первый полк разослал агитаторов во второй и четвертый с предложением присоединиться к ним, но неудачно. Служаки-фельдфебели арестовали бунтовщиков и препроводили их в штаб дивизии. Там сейчас дым идет коромыслом — полно расследователей. А молодой генерал, недавно принявший полк, отказавшийся теперь идти в наступление, застрелился с горя.