Гучков закончил свой доклад и замолчал. Паузой воспользовался Коновалов. Он предложил главу военно-морского заговора Житкова пригласить на заседание военной ложи в особняк Орлова-Давыдова и послушать о готовности моряков к перевороту. В собрании военных братьев должны быть выбраны также пользующиеся авторитетом лица, коих следует направить к высшим военным начальникам на фронте. В момент переворота эти посланники должны обеспечить спокойствие армии в то время, когда начнутся события в тылу.
После слов Коновалова наступило молчание. Все понимали, что главные события приближаются. Их грозовой характер пугал многих братьев. Но забрезжившая на горизонте власть неудержимо манила даже самых робких.
Паузой воспользовался хозяин. Михаил Михайлович Федоров нажал на кнопку электрического звонка — все в его банке было электрифицировано, — и официант в строгом черном фраке вкатил тележку с чашками кофе и чая, бисквитами. Вслед за ним другой принялся обносить гостей подносом с рюмками коньяку.
— Нет ли виски с содовой? — спросил Коновалов, когда он выбрал чай и отказался от коньяка.
— Минуточку-с!.. — ответил прыткий официант, и несколько мгновений спустя фабрикант-англоман получил огромный, словно ваза, стакан, в котором была любимая им пропорция виски, воды и льда.
18. Северный фронт, мыза Олай, декабрь 1916 года
Офицеры вышли в окоп. Было уже светло, и немец, заметив оживление в стане противника, открыл артиллерийский огонь из тяжелых орудий. Поручик хотел было отправиться к своей роте, но не успел. Дорогу преградила целая группа офицеров во главе с командиром полка, спешащая к блиндажу. Федор посторонился, но его глаза встретили какой-то беспомощный и молящий взгляд полковника, которым тот оглядывал всех офицеров батальона.
— Выводите роты за линию, господа! Вы хоть вид сделайте, хоть с пригорка в долину сойдите! — униженным тоном сказал командир полка.
— Мы сейчас идем в атаку, господин полковник! — брезгливо ответил Румянцев.
— Так выведете?! — с недоверием и надеждой, не замечая презрительных нот в голосе командира батальона, воскликнул полковник.
— Господа, начинайте! — кивнул своим офицерам подполковник. — А вы пройдите в блиндаж! Обстрел сейчас усилится… — небрежным жестом пригласил полковника командир батальона. Словно услышав его, тяжелый немецкий снаряд снес неподалеку сосну, так что всех засыпало мелкими острыми щепками. Штабные чины полка отправились в блиндаж, но полковник вытащил бинокль из футляра и встал к брустверу, изучая позицию противника. Его лицо приняло спокойное, деловое выражение. Федор понял, что «подъезжание» к батальону было вызвано не трусостью, а боязнью не выполнить приказ начальника корпуса. А может быть, и растерянностью от того, что всегда послушные солдаты вдруг выразили массовый протест против войны.
Однако размышлять Федору было некогда.
— Теперь наш черед, пошли! — скомандовал он группе связи и стрелкам взвода.
— Погодь минутку, ваше благородие! — тронул его один из солдат, в котором Федор узнал одного из самых бойких стрелков роты, Михаила Косорукова. Поручик повернулся к нему, думая, что у Михаила есть какое-то срочное сообщение.
На то место, куда они секунду назад должны были вылезти через мерзлый бруствер окопа, упал снаряд и поднял в воздух комья черной пойменной земли.
— Вот теперь можно! — спокойно сказал Косоруков. — Небось сами учили, что два снаряда в одно и то же место не попадают!..
Федор вспомнил уроки, которые давал солдатам, и ему стало теплее от того, что они так быстро сумели приложить теорию к жизни. "А ведь это приложение спасло, пожалуй, сегодня и меня, и его самого!" — мелькнуло в мыслях у Федора.
Скатившись в долину с высокого берега, Федор пробежал шагов сорок и, задохнувшись, упал в снег. Рядом с ним попадали и солдаты.
Все поле было покрыто чернеющими на снегу пехотинцами. Кто только что упал, кто поднимался в перебежку, а кто и затих навечно, получив свою порцию свинца или картечи.
Не было ни мыслей, ни чувств. Федор поднялся и снова побежал, пока хватило воздуха. Потом снова упал в снег, остудив разгоряченное лицо. Опять перебежка и снова лицом в снег.
Вдруг что-то тяжелое, словно огромная птица, прошелестело в воздухе, и за спиной раздался грохот разрыва. Ему сопутствовал длительный яркий свет.
"Стреляют осветительным! Вот до чего дошло! Сажают чем придется, не выбирая снаряда!.." — пришло в голову поручика. И тут же новый разрыв теперь впереди.
Выручай, теория вероятности попадания! Федор сделал рывок и скатился в воронку от второго снаряда, прежде чем третий разорвался на том самом месте, которое он только что покинул.
— Проклятое болото! — услышал он голос Косорукова. Михаил тоже оказался в этой воронке.
Переведя дух, Федор вновь устремился вперед. Михаил поднялся первый и бежал по рыхлому снегу, балансируя своей трехлинейкой. Теперь разрывы остались где-то позади, зато стало слышно посвистывание пуль и пощелкивание их о землю. Солдат впереди стало заметно меньше, их группки словно таяли от жаркого пулеметного огня. И перебежки стали реже.
Вдруг вся картина впереди исчезла, словно скрытая белой завесой. Дорогу преградил небольшой вал, который создавал мертвое пространство. Пули свистели над головой, но не взбивали снег рядом с Федором. Поручик оглянулся. Высокий берег долины, где располагалась линия только что покинутых солдатами окопов, застлал дым разрывающихся немецких снарядов. Противник явно усилил заградительный огонь. Косоруков, оказавшийся снова рядом с ним, поднял на штыке свою папаху, и немецкая пуля пронзила ее тут же навылет. Михаил всунул палец в дырку, повертел им и не без юмора произнес московским говорком:
— Што же, теперь голова не запотеет!
В укрытии у вала скапливалось все больше солдат, вскоре к ним присоединился сам командир батальона Румянцев, сопровождаемый телефонистами с аппаратом.
Солдаты уже присмотрели лощинку, ведущую от вала в сторону немецкой позиции. До немецких окопов оставалось еще шагов триста. Пять рядов колючей проволоки, свернутой в спирали Бруно, были совершенно не тронуты огнем русской артиллерии, весьма слабым и редким. Немецкие пули и снаряды по-прежнему густо неслись над холмистой грядой, за которой накапливалось все больше и больше солдат.
Румянцев разослал стрелков связи по ротам с приказанием доложить обстановку. Его телефонисты все время пытались связаться со штабом полка, но аппарат молчал. Начали возвращаться связные.
— Капитан Крылов ранен, — доложили Румянцеву.
— Прапорщик Злюкин разорван снарядом, — доложил другой.
Федор вспомнил, какую радость на лице Злюкина он увидел вчера вечером, когда карты «сказали» прапорщику, что он останется жив.
— Убит начальник гренадерской команды, — продолжали звучать доклады связных, — третья рота потеряла половину состава, четвертая — две трети…
Румянцев писал распоряжения в полевой книжке, отрывал листки и рассылал их со стрелками связи. Он то и дело спрашивал телефониста, не поправил ли кабель его напарник, ушедший несколько минут назад. Деревянный ящик молчал. Но вдруг он ожил писком «ти-ти-ти».
— Исправили, ваше высокоблагородие, — и телефонист протянул трубку батальонному.
Отозвался полковой адъютант Глумаков.
— Передайте полковнику, что удар пропадает… Немецкая проволока не повреждена, и если мы даже подойдем к ней, то под огнем пулеметов преодолеть не сможем! А где четвертый батальон? — спросил Румянцев.
— Немец страшный заградительный огонь ведет, — сообщил Глумаков. Четвертый батальон никак к первой линии подойти не может… А вы хоть бы до немецкой проволоки дотащились!..
— У нас много потерь! — коротко отрезал Румянцев. — А до немецкой проволоки еще триста шагов!
— Но начальник корпуса требует продолжать атаку!
Румянцев зло и горячо стал доказывать бессмысленность этой губительной затеи. Глумаков не взял на себя смелость продолжать такой разговор, а подозвал командира полка. Полковник принялся убеждать Румянцева вывести стрелков из укрытия и атаковать немецкие позиции. Командир батальона стоял на своем.