- Извините, пожалуйста! А что же вот так сидеть и ничего не делать, как мы, когда монархия гибнет?! Но теперь... теперь я вам говорю, что монархия гибнет и мы вместе с нею, а с нами Россия! Вы знаете, что в Петрограде запретили давать в синема фильму, где показывалось, как Георгиевская дума возлагает на государя Георгиевский крест? Потому что едва начнут показывать, как из зала, из темноты, обязательно голос: "царь-батюшка с "егорием", а царица-матушка с Григорием!.."
Подпоручик Чепоров тоже отвлекся от карт и хотел сказать свое, но Розанов не дал:
- Подождите, я знаю, что вы скажете... Вы скажете, что все это неправда, про царицу и Гришку Распутина! Знаю, знаю, что неправда! Неправда! Только пошлые дураки могут поверить в то, что ее истеричное величество могла спать с этим вонючим мужиком... Но не все ли равно, я вас спрашиваю?! Кто будет доказывать истину Кая Юлия: "Жена Цезаря вне подозрений!"? А тут не подозрение, тут... - Он вскочил со своего табурета и опять упал на него. Так просто сидеть нельзя, мы все идем к пропасти...
- Чего ты разбушевался, Николаич? - спокойно и рассудительно изрек Крылов, обернувшись от стола с картами. - Ну и убили Гришку! Завтра мы во второй линии должны идти в наступление, может, кого из нас недосчитают... Он истово перекрестился.
- Вот, если эту карту убьют, и меня завтра убьют! - заявил Злюкин с глубоким убеждением и верой в мистику.
Орлов держал банк. Он рявкнул командно на прапорщика:
- Ты мне заупокойной службы не устраивай! Я тебе карты не дам, фендрик ты этакий! Я вот три войны прошел и только один раз ранен, а никогда не загадывал... Смерть и жизнь в воле человека, а не карточного черта... Захочешь жить и будешь жить! А нюни распустишь, как баба, так сразу и пойдешь на тот свет! Ну, давать, что ли, карту? Только без дураков!..
- Давай!
- Без приметы?
- Давай без нее!
Орлов выбросил ему карты. Злюкин открыл "дамбле" и взял банк.
- Во! Жив буду! - с облегчением сказал он. - Я ведь все-таки загадал!
- Ну и дурак! - рассердился Орлов. - Как баба старая! - и в сердцах рассыпал колоду.
Картежники поднялись наливать себе чай из самовара. Федор уже давно, под разговор, не заметил, как съел суп и ковырял вилкой котлету. Политика не занимала его теперь так страстно, как в шестнадцать лет, и он решил посвятить себя целиком службе. Но жизнь властно вторгалась в затхлую армейскую аполитичность бунтами солдат, братаниями целых частей с немцами и австрийцами, крамольными слухами и разговорами о целях этой войны. Поручик чувствовал недовольство своих солдат, он знал о появлении нелегальной литературы в окопах и в резервных частях, видел, как бурлил офицерский корпус, как размывались монархические устои. Все чаще и чаще он задумывался над словами большевика Василия, сказанными на той памятной ему сходке у Шумаковых: военную науку надо изучать для революции, для классовой борьбы.
"Где-то теперь Василий?.. Неужели приблизилось то великое и грозное, к чему готовили себя социал-демократы, большевики?! - думал Федор. - Ведь тогда сразу придется выбрать, на какую сторону баррикады вставать - с рабочими, солдатами и крестьянами или с офицерством, не желающим революции, перемены устоявшихся порядков..."
Мысли Федора, как и весь застольный разговор, прервал дежурный телефонист. Он открыл дощатую дверь из дежурки и обратился к Румянцеву:
- Ваше высокоблагородие, вас командир полка к телефону просят!
Подполковник вышел. Через минуту он вернулся с недоумевающим выражением лица.
- Непонятно, что происходит?.. Командир полка спрашивает, все ли батальоны выйдут, как намечено, сегодня в девять к исходным позициям у мызы для атаки? Я ему: "Так точно! Офицеры все у меня, сейчас пойдут поднимать роты к походу", а он опять заладил: "Выйдут ли точно?" Нет! Что-то там у них в штабе нечисто... Почему-то не первый полк, а наш должен начинать атаку завтра...
- Жалко бросать карты! - затрещал колодой, лежащей у стакана чая, Орлов. - Но служба есть служба. - Он пропустил мимо ушей замечание командира батальона о том, что почему-то их третий полк назначен теперь открывать наступление.
Все пошли заниматься каждый своим делом перед предстоящим выходом.
В девять вечера роты построились. Румянцев обошел строй, поговорив с офицерами и стрелками о назначенном наступлении и коротком - пятнадцать верст - походе к позициям. Батальон вышел, как было приказано, в девять. Румянцев, верхом, пропустил все роты мимо себя, а затем рысью пустил коня в направлении штаба полка. Отсутствовал он недолго - батальон не успел еще пройти и двух верст по грязной дороге. Вернувшись, Румянцев приказал стрелкам связи собрать к нему господ обер-офицеров. Когда начальники рот и другие офицеры стали подходить к сухому пригорку, на котором остановился Румянцев, подполковник тихо, почти шепотом, чтобы ничего не донеслось до ординарцев, державших лошадей, сообщил пренеприятнейшее известие: первый полк отказался идти в наступление. Ясно, что именно поэтому главная задача возложена теперь на их полк, в том числе и на их славный батальон...
Тяжело вздохнув, Румянцев добавил и подробности: первый полк, стоявший в двух верстах от третьего по другую сторону шоссе, отказался в назначенное для сбора время выйти из землянок, построиться, чтобы идти и занять с вечера позиции для предстоящей атаки. Их депутаты объявили, что теперь стрелки наступать вообще не будут, а могут только обороняться. Более того, первый полк разослал агитаторов во второй и четвертый с предложением присоединиться к ним, но неудачно. Служаки-фельдфебели арестовали бунтовщиков и препроводили их в штаб дивизии. Там сейчас дым идет коромыслом - полно расследователей. А молодой генерал, недавно принявший полк, отказавшийся теперь идти в наступление, застрелился с горя.
Федор выслушал сообщение командира с двойственным чувством. Он был поражен таким близким и реальным признаком скорой революции. Ведь если боевая часть - целый полк - дружно отказывается выполнять приказ командования - это означает не просто частичное разложение боевого духа, но симптом паралича всей армии. Поручик, не совсем изживший радикальные взгляды гимназической молодости, и радовался такому грозному толчку, и боялся его.
"Что есть честь, что такое долг офицера и патриота?!" Этот вопрос спазмом сжал его мозг. Федору было тем труднее, чем меньше он чувствовал себя своим в офицерском собрании, среди старших командиров...