Она и была счастливой, жена Ивана Андреевича. Ибо что ни говори, а не каждой встречается человек, за которым чувствуешь себя как за каменной стеной: и от беды убережет, и радости не расплещет.
…В этот вечер его ждали к вареникам. Очень он их любил, Иван Андреевич. И хоть давным-давно расстались его родители с родной Украиной, хоть и пустила семья Ивана Андреевича в Куйбышеве самые глубокие корни, а все-таки силен он, ой как силен голос крови. И упорно называл стопроцентный волжанин Иван Шумник пельмени варениками, лук — цыбулей, а про русские щи говорил с необыкновенной выразительностью:
— Насыпь борща!
Делали в семье вареники торжественно, с неизменно праздничным настроением. И хотя были они, конечно, обычными пельменями с мясом — тут Иван Андреевич не слишком прислушивался к голосу предков, — именовались они строго в украинском духе: варениками. И ели их, главным образом, со сметаной. Это уже вроде бы как уступка украинским вкусам хозяина дома.
И вот общими усилиями жены и дочек давно превращена бесформенная масса фарша во вкусную начинку, маленькие пузатенькие вареники аккуратными рядами выложены на фанерном листе, готов пахучий бульон, а знакомого звонка в дверь все нет и нет. И никак не может младшая дочка выполнить свой любимый ритуал — всплеснув ладошками, радостно зазвеневшим голосом известить весь мир: папа пришел!
А папа в этот час прийти никак не мог. И не до вареников ему было. В этот миг он напряженно всматривался в лобовое стекло милицейского «газика» и, стиснув зубы, говорил сидящему за рулем шоферу:
— Они, Петя! Давай!
— Но, Иван Андреевич… — сдавленно прошептал шофер.
— Знаю, Петя! — угрюмо сказал Иван Андреевич. — Но тут дело такое… Иначе нам нельзя!
Иначе нам нельзя! В эти три слова было вложено все, чем жил Иван Андреевич, чем дышал или, как он сам любил выражаться, на чем стоял. И все, кто сидел в «газике», приняли сердцем высокую правоту этих негромких, но таких важных слов. Несколько часов, поднятые по тревоге, они метались по заснеженной степи, разыскивая двух одуревших от самогона бандитов, сумевших выкрасть оружие. Уже передали по рации о первых жертвах преступников. Посты и патрули перекрыли все дороги, на въезде в город стояли дружинники. А «Волга», которой завладели убийцы, направлялась именно туда, в город. Она только что разминулась с милицейским «газиком» и, проехав с полсотни метров, тормознула. Мгновением раньше, подчиняясь поднятой руке Шумника, тормознул «газик». Никто еще толком не понял, что бандиты именно в этой «Волге». Но опытом, чутьем, внезапным волнением в сердце Иван Андреевич ощутил: они!
Вот эти несколько секунд, пока машины молчаливо стояли одна против другой, и были отпущены на размышление. Их было слишком мало, чтобы успеть выбрать какой-то оптимальный, наиболее хитрый план, но их было слишком много, чтобы представить, что ждет безоружных дружинников, когда они попытаются остановить машину. Бандитам уже терять нечего.
Нет, выбирать не приходилось, поскольку выбор Иваном Андреевичем был сделан давно, всей предыдущей жизнью. Он просто вытащил пистолет и, щелкнув предохранителем, негромко приказал шоферу: «Давай!».
…«Газик» был прошит несколькими очередями сразу. Шофер умер мгновенно, в грудь его вцепилось десятка полтора горячих металлических ос. А крепкий, жилистый Иван Андреевич жил еще минут двадцать. Кто теперь знает, увидел ли он своим затухающим зрением, как вынырнул из-за поворота маленький милицейский автобус, как бросились прямо на плещущий в лицо свинец милиционеры-первогодки и, потеряв в этом бою еще одного убитого, выбили из бандитских рук оружие.
Он лежал дома, в переднем углу на столе, непривычно тихий и спокойный, как человек, отдыхающий после исполнения самого главного своего дела. И маленькая дочка Галочка, еще не имеющая понятия, что такое смерть, говорила идущим и идущим друзьям, товарищам и сослуживцам Ивана Андреевича:
— Вы только, пожалуйста, не беспокойте папу. Он полежит, полежит и выздоровеет…
На похоронах Ивана Андреевича не говорили пышных слов, памятуя о том, как он не любил их при жизни. Не говорили даже о том, о чем следовало бы сказать: в решающий миг он, не колеблясь, закрыл своей грудью жизнь незнакомых ему людей. Сказали просто: жил он как коммунист и умер как коммунист.
Эдуард Кондратов, Владимир Сокольников
ЗОЛОТОЙ МЕШОК
Документальная повесть
Когда начинаешь думать над этим совсем не ординарным уголовным делом, невольно возникает вопрос: не слишком ли много в нем случайностей?
Что бы случилось, если б голубоватый «Москвич» КШЖ 17—61 не остановился в погожий летний день около магазина «Электротовары»?
Если бы именно 23 августа Владимиру Земскову не понадобилась фотобумага?
Если бы два потасканных братца, поскандалив, все-таки помирились и по-родственному залили размолвку бутылкой коньяка?
Если бы один из развеселой компании, загоравшей на черноморском пляже, присмотрелся к человеку с пачкой газет и узнал в нем своего земляка — подполковника милиции Булушева?
Что же, так и оборвалась бы тонкая нить, с таким трудом сплетенная усилиями десятков людей? И не возникло бы это дело, ставшее значительным даже в масштабе Министерства внутренних дел?
Едва ли… Возможно, та или иная случайность могла отдалить или, наоборот, приблизить развязку, но никак не могла изменить конечный результат. Потому что все эти случайности были подготовлены умом и талантом опытных, умелых людей, они учитывались и анализировались, на них делались возможные поправки. Так сильный шахматист, зажав своими фигурами «войско» противника, заставляет его делать неминуемые ошибки…
Слово не воробей
Все в этом деле было предельно понятно и ясно капитану милиции Виктору Сергеевичу Катеневу. Как-никак на протяжении нескольких месяцев он и другие сотрудники ОБХСС — отдела борьбы с хищениями социалистической собственности — методично и весьма скрупулезно разматывали хитроумно запутанный спекулянтами-путешественниками преступный клубок. В безмерно располневших папках по делу А. С. Коняевой, Е. Я. Риденгер и других содержалось более чем достаточно доказательств и улик. И это прекрасно осознавали не только Катенев, но и две пожилые женщины, сидевшие за маленьким столиком друг против друга.
Очная ставка подходила к концу. Шипя и фыркая от злости, обе матерые спекулянтки в который, ох в который уже раз поносили одна другую, остервенело припоминая давно запротоколированные ковры, фарфоровые сервизы, импортный трикотаж…
Слушать их опостылевшую перебранку было скучно, и Виктор Сергеевич уже ловил себя на том, что мысли невольно соскальзывают то на взаимоотношения киевского и московского «Динамо», то на предстоящий в скором времени отпуск, то на прочие неслужебные рельсы. Время от времени он негромко ронял коротенький вопрос, цепляясь за кое-какие противоречия. И тогда над столиком с новой силой взлетали к потолку все те же пресловутые ковры, гарнитуры, рубашки и чашки. Ничего нового, детали, детальки, деталишки… И вдруг:
— Вона ты как! Вона ты как! — Губы Коняевой поджались, она была вне себя. — Ты давай-ка расскажи, тварь, как ты золото на Кавказ таскала! Что, заело?!
И — осеклась. Маленькие светлые глазки испуганно метнулись на капитана, потом на Риденгер, снова на капитана. Риденгер сглотнула слюну, ее рыхлое заплывшее лицо оцепенело. Впившись взглядом в Катенева, она молчала.
— М-да? — безучастно протянул Катенев, поглаживая редеющую прядь. — Монеты, значит? Слыхали. Что ж, уточните, Елизавета Яковлевна, чего там…
Чутьем ли, интуицией — как ни назови это особое чувство — Виктор Сергеевич уловил, что эта в запальчивости брошенная спекулянткой фраза не пустой звук, не просто очередная порция помоев, которыми вот уже час обливают друг друга бывшие сообщницы. И мускул не дрогнул на его лице, а мозг напрягся: осторожней, не спугнуть! Кажется, что-то здесь есть…
Немало лет проработал в милиции капитан Катенев. Множество сложных и темных дел приходилось ему распутывать на своем веку. И все же… Мог ли подумать он, что в это летнее, чуть душноватое утро он впервые прикоснулся к удивительной и запутанной истории мешка с золотых приисков? Истории, в которой перемешались погони и тайники, Амур и Сочи, набитые червонцами валенки и таинственные телеграммы, раскаянье и подлость, всплески откровения и океаны лжи.