— Значит, «кэ», — сказал он вслух. — «Кэ» так «кэ», наше дело солдатское. Не запамятовать бы…
И побрел назад. Однако в котельную не зашел. Достал брякнувшую связочку ключей, двинулся к длинному, в один этаж строению детсада. Открыл дверь. Спавшая в вестибюле на раскладушке старенькая санитарка забурчала, посмотрела на него из-под руки и отвернулась к стене, когда Григорий Иванович стукнул дверью. Кочегар присел к тумбочке на белый табурет и придвинул поближе телефон. Наморщился, припоминая. Раздавленным пальцем с трудом набрал номер. Послышались длинные гудки, трубку никто не брал. Григорий Иванович терпеливо ждал, клюя носом и чуть не падая с табурета. Наконец он, не кладя трубку, пробормотал в нее:
— Непорядок, понимаешь… — Оставил в покое телефон и, касаясь рукой стены, медленно выбрался во двор детсада, тускло освещенный лишь у входа. — Непорядок! — громко повторил он и рубанул воздух рукой. — Значить, чертова холера, к Курку надо иттить… Шляются! Надо иттить…
Приняв решение, он присел на ступеньку, облокотился левой рукой на край перил, а правой принялся искать в кармане штанов папиросы. Привалился к перилам спиной, пробурчал что-то и уснул.
Его манипуляции на крыльце были очень хорошо видны лейтенанту Саврасову, сопровождавшему Григория Ивановича от машины до детского сада. Наблюдал Виктор также, как кочегар звонил. Только номер, им набранный, и слова, сказанные в трубку, остались, к сожалению, для него тайной. Непонятными были и восклицания на счет Курка. Убедившись, что Карасев спит, Саврасов оставил его под присмотром одного из участников засады, а сам вернулся в рощицу к «Жигулям». Он был на все сто процентов уверен, что кочегар, сообщник автомобильных воров, сообщил им о новом угоне. Оставалось ждать появления главных действующих лиц.
Только ждали они их зря. И Володя Бибишев совершенно напрасно провел бессонную ночь в душной комнатке оперпункта на Поляне Фрунзе. Никто за «Жигулями» в ту ночь не пришел. В пять тридцать утра — кочегар все еще спал безмятежно на крылечке — Саврасов сел в машину и отогнал ее в город. Карасева решено было пока не брать.
В девять сорок пять в кабинете заместителя начальника УВД неудача операции «Жигули» подверглась тщательному анализу. Что спугнуло преступников? Сразу отметена была версия о том, что подозрительной могла показаться сама машина. Хотя она и принадлежала ответственному работнику управления, номер у нее был самый «демократичный» — без престижных нулей. Может быть, Гена Дергачев нечаянно или — чем черт не шутит? — сознательно нарушил какое-то условие, расшифровал лжеугон? Против этой версии Бибишев восстал категорически, но снять ее все же не сняли. Непонятно было, что могло смутить кочегара. Людей в засаде он видеть не мог. Слежку за собой — тоже. Условный значок он рассмотрел… Может, не дозвонился? Но Саврасов прекрасно видел, как тот шевелил губами, что-то говоря в телефонную трубку.
Полковник, юношескую худощавость которого еще более подчеркивал новый, отлично сшитый костюм, шагал по кабинету, бросая вопросы, на которые Бибишеву отвечать было порой нелегко. Но вот полковник, остановившись, потер подбородок, сказал негромко:
— А ты не связываешь неуспех операции с твоим посещением автокурсов? Не спугнул ли ты кой-кого?
— Но я говорил только с заведующим… — начал было Бибишев и осекся. В самом деле, а что, собственно, знал он о Мангосове?
— Не исключено, — сказал он. — Проверим, товарищ полковник, сегодня же.
«А ведь это очень важно, что все трое ребят — с курсов… — подумал Володя. — Попробуем поискать здесь…»
14
…И откуда было знать им, милицейским полковникам и старшим лейтенантам, что операцию «Жигули» сорвала несчастливая любовь. «Шерше ля фам…» Так вот и случилось, что классический ключ к бесчисленным трагедиям, в том числе и мирового масштаба, это знаменитое «ищите женщину» не было учтено уголовным розыском.
Впрочем, женщину искали. Ту, полненькую красотку Лялю. Но она-то как раз и была ни при чем. Операцию сорвала милая, быть может, по строгим меркам, не слишком и красивая девушка Валентина Назарова, студентка политехнического института. Девушка, которую любил Вадим Сорокин, тоже студент. Вадим Сорокин, которого не любила Валентина Назарова.
В течение всей этой недели, нечетной, Вадим Сорокин обязан был ночевать дома. Именно обязан — никак не меньше, что бы ни случилось. Четные недели были дежурством Курка. Согласно договоренности, они могли иногда подменять друг друга. Но только по договоренности. Условия были жесткими: нарушишь — заплатишь дорого. Настолько дорого, что об этом не хотелось думать. Как-то, будучи в настроении, Шеф прочитал им детский стишок, кажется, английский. О том, как в кузне не было гвоздя, отчего захромала лошадь, которая везла командира, поплатившегося жизнью из-за этой мелочи… «В нашей фирме все отлажено, как в часовом механизме, — сказал он тогда. — Оттого и дело всегда выгорает. Стоит винтику отказать — весь механизм замрет. То есть всем нам хана. Для воздушного шарика достаточно одного прокола».
Шеф редко бывал говорлив, разве что в подпитии. Зато уж выражался красиво. Но не его красноречие сыграло главную роль в приобщении Вадима к делам «Чужмашсбыта», как назвал однажды Шеф их… как бы это сказать? Фирму? Так выражался Шеф. Организацию? Чересчур уж торжественно и официально. Может быть, кодлу? Так мог бы выразиться Курок, но он терминологии чурался, как и вообще трепотни. Курок — человек дела. Сам же Вадим подобрал, он считал, подходящее словечко — «кумпанство». Вычитал его в книжке о петровских временах. Он знал, что оно значит то же, что и «компания», в смысле торговая, но «компания» в наши дни — слово истрепанное. Действительно, «компания блатная»… Нет уж, именно «кумпанство» — в этом что-то есть.
Озирая свое коротенькое, но пестрое прошлое, Вадим прекрасно понимал, что не случайно повстречался ему такой человек, как Шеф. Перебор вариантов жизнепрепровождения Вадим заканчивал. Он поучился в авиационном, куда поступил не без содействия сверхуважаемого в городе отчима. Он не столько поработал, сколько поболтался на метеостанции в качестве радиста: специальность эту получил в армии. Месяца четыре пел в ресторанном ансамбле. Месяц работал в радиоателье, где было не пыльно, но муторно. Сейчас он опять студент, теперь пединститута. Переполз на второй курс условно, эдакой двухвосткой. И чувствует, что вряд ли нога его будет в институте нынешней осенью.
Он бы возмутился, если б кто-то упрекнул его в чрезмерной любви к деньгам. Он не испытывал к ним никакого благоговения — мог бы, к примеру, сжечь пачку сторублевок, не испытывая никаких эмоций. И заграничные тряпки его не волновали, как и вещи вообще. Ему всегда хотелось одного: чтобы не было помех, когда хочется, и не было насилия над собой, когда не хочется. Только и всего. Деньги были для Вадима лишь средством укорачивания пути к цели, устранения хандры, удовлетворения мимолетных желаний, нейтрализации раздражителей.
Однажды, рисуясь перед случайной знакомой, он сказал о себе, что стоит «по ту сторону добра и зла», — выражение, которое понаслышке знал от Шефа. Это не значило, что Вадим считал себя сверхчеловеком, и Ницше он никогда не читал. Просто он не привык задумываться над нравственными категориями, и когда вставала альтернатива, он всегда выбирал то, что приятнее. Только и всего.
С Шефом он познакомился в ресторане «Цирк», сидели за одним столиком. Время было непозднее, свободных мест в такую пору много, и к ним никто не подсаживался. У Вадима в тот день были неприятности — поругался с матерью, прижали в деканате. Короче, были основания развеять грусть, чем он и занимался с усердием, так что когда к нему за столик сел худощавый смуглолицый человек, Вадим был уже порядком на взводе. Сосед заказал дорогой коньяк, и беседа завязалась незаметно — о том о сем. Вадим разоткровенничался — потом сам удивлялся, как это вышло, — и, впав в меланхолию от собственных слов, сказал, что «ненавидит эту плебейскую жизнь».