— Тогда такой вопрос к вам, Шумакова: вы как, попросили сумку или он сам предложил вам ее?
— Сам, сам… — захлюпала Люся.
— Так-так… — многозначительно сказал Зуенков и почесал нос. — Значит, сам?..
В 19 часов 35 минут Миша Золотавкин, привезенный Бибишевым в линейный отдел милиции, удостоверил, что Люся — это вовсе не та девушка, что предложила ему угнать «Жигули» за триста рублей. Мангосов и Миша друг друга не видели: опознание официантки провели в соседнем кабинете. Люсю отпустили с миром, изысканно извинившись перед ней, чем она была даже польщена. Увидев Бибишева, Игорь Мангосов присмирел. По крайней мере, громких протестов, как раньше, больше не заявлял.
— Игорь Сергеевич, давайте поговорим откровенно… Очень откровенно, — предложил Володя самым доброжелательным тоном. — Правда, позже вы со следователем вдоволь наговоритесь, даже надоест. Но и у меня есть к вам разговор. Да нет, просто вопрос: где сейчас Курок?
В 19 часов 45 минут Миша Золотавкин поднялся вместе с капитаном Зуенковым на второй этаж универмага «Самара». Издалека, почти от самой лестницы, Миша узнал в одной из продавщиц отдела кожгалантереи пресловутую Лялю, которая завербовала его некогда в автоугонщики. Инспектор подивился, с какой ненавистью сообщил ему об этом Миша: он готов был, казалось, броситься к девушке и испепелить ее, затоптать и развеять по ветру. Но поскольку его миссия закончилась на опознании Ляли, Мишу Золотавкина отправили на машине домой.
Теперь-то Зуенкову было ясно, отчего побледнел Гена Дергачев, когда они с ним бродили по отделу портфелей, чемоданов и сумок.
Звонок, известивший, что универмаг скоро закроется, заставил Сашу спуститься вниз и покинуть магазин.
В 20 часов 10 минут Ольга Звенягина, временно, на подмене, работающая в отделе кожгалантереи, вышла через служебный вход из здания универмага. Синяя спортивная сумка болталась у нее на плече. Войдя в троллейбус, который следовал до площади Революции, она купила билет, села к окну и, не отрываясь от окна до самой конечной станции, смотрела на подернутые синеватой дымкой улицы. Когда она вышла на площади и направилась в сторону улицы Фрунзе, шагах в десяти позади нее оказался высокий, атлетического сложения молодой мужчина. Он проводил ее почти до дома, а когда до подъезда старенького кирпичного здания оставалось несколько шагов, плечистый молодой человек окликнул Олю.
— Извините, Ляля, — сказал он, подходя, — но это не ваша сумка.
Она отшатнулась и прижала сумку к груди. От ужаса и без того большие глаза ее стали огромными.
— Я закричу! — с трудом выговорила Оля.
— Не надо, — спокойно возразил Саша.. — Уголовный розыск.
Он протянул Оле раскрытое удостоверение, и тотчас мягко прошуршали шины. Возле тротуара, рядом с ними остановилась светло-серая «Волга».
— Проедемся немножко, Оля?
Сумка шлепнулась на асфальт с сочным, мягким звуком. Олины руки повисли вдоль туловища, она едва устояла на ногах.
— Садитесь, Ляля. Давайте я помогу.
Безропотно, еле переступая, Оля побрела к машине…
В 20 часов 55 минут в присутствии понятых — не тех, обедавших кавказцев, а, разумеется, совсем других — из спортивной сумки Ольги Звенягиной старший инспектор управления уголовного розыска УВД капитан Зуенков достал и выложил на стол в комнате общественного пункта охраны порядка несколько пакетов с деньгами. Общая их сумма, как и следовало ожидать, составила десять тысяч рублей.
— Это не мои! И сумка чужая, — кусая губы, твердила девушка. Но когда Зуенков назвал фамилию Мангосова и распорядился привезти его сюда, Оля разрыдалась.
— Я обо всем расскажу… Но без него, только без него! Дайте мне успокоиться… Я сейчас… сейчас… Я обо всем…
Саша тронул ее за вздрагивающее плечо:
— Обо всем пока не надо, успеется… Скажите только: где вы сегодня встречаетесь с Павлом Кондрашовым?
Она подняла на Сашу глаза, полные слез. В них было непонимание.
— Кондрашов — это Курок! — жестко пояснил Зуенков.
Удивление в глазах угасло, сменившись страхом.
— Курок… — повторила Оля шепотом и опять заплакала.
21
Мучительно тянулся вечер — по-летнему светлый, длинный и многолюдный. Порой Курку казалось, что его «Салют» остановился, но красная секундная ниточка ползла по циферблату, а стрелки показывали почти в точности те же цифры, что и круглые часы на перекрестках. «Не часы, а время для меня остановилось», — подумали бы в подобной ситуации Игорь Мангосов или Вадим Сорокин, но Павлу Кондрашову столь отвлеченные мысли были чужды. Мышление его было предельно конкретным — таким его воспитали годы заключения. Конкретной была его биографическая арифметика: в свои тридцать шесть лет он уже трижды успел побывать по ту сторону забора с вышками, отсидев в общей сложности девять лет вместо четырнадцати согласно приговорам. Конкретность мышления уберегла его от бесцельного, а главное, бесполезного бравирования, каким отличались его соседи по нарам — истовые «законники», она подсказывала ему, что, коли попал, так самое важное — это поскорее выйти. Оттого, находясь в местах не столь отдаленных, Павел работал как черт, делал в колонии служебную карьеру — выбивался в бригадиры, учился в вечерней школе, закончив ее дважды, и всегда числился в активе. Даже заметки в стенгазеты писал. Эта политика сэкономила ему годы: все три раза он освобождался условно-досрочно, с отличными характеристиками, где мелькало слово «перевоспитан». Но стоило Павлу Кондрашову выйти на волю, и он сразу становился самим собою, то есть наглым, дерзким и жестоким преступником, для которого чужие страдания, беды и горести, как, впрочем, и сами чужие жизни, были если не совсем абстрактными, то уж, по меньшей мере, ничего не значащими понятиями. Волчья психология мира рецидивистов давно стала компасом поведения Павла Кондрашова, и когда Игорь намекнул ему недвусмысленно, что студент стал опасен, он без колебаний и содроганий всадил Вадиму нож промеж лопаток — в точности напротив сердца — и потом, для пущей верности, ткнул еще разок. А со студентом они многократно выпивали, целовались, клялись в дружбе вечной, а главное, рисковали на равных, перегоняя машины в Ростов.
Сейчас, сидя в душном кинозале «Молота» и невидяще таращась на экран, Курок остро сожалел о том, что сделал в ту ночь. Нет, конечно же, не потому, что ему вдруг стало жалко Вадима: такую роскошь в чувствах он не позволял, свою голову бы спасти — и ладно. Но «мокрое» дело было у него первым, а это не дубленка, снятая с прохожего зимним вечером, и даже не угнанные «Жигули». Он знал, что милиция поднимет на ноги всех. А разве может он поручиться, что проезжавшие по шоссе шоферы не рассмотрели его, когда он топал в Винтай? Ну а если остался хоть один-единственный отпечаток пальца? Тогда всесоюзный розыск, а в итоге — труба, точнее, высшая мера. Но разве думал об этом Курок тогда, в ту ночь? Пьяный был он, пьяный, а хмель его горячит и озлобляет против всех на свете. Игорь знает об этом, он не раз говорил, что пьянка погубит Павла, вобьет последний гвоздь в гробовую крышку. Так, видно, и получается…
Ненависть полыхнула так сильно, что Курок ощутил в груди тупую боль. Игорь! Игорь-Игорек!.. По-прежнему уверенный, что Паша его ни в жисть не продаст… Напрасно, фраер, напрасно! Это раньше Курок знал, что, выйдя на волю, он уцепится за твою тощую руку, Игорек, найдет у тебя и крышу, и выпивку, и бабу. А теперь попадись — и не выйти уже, хана… На кой же ты теперь сдался Курку, Игорек?!
На экране постовой милиционер отчитывал улыбающуюся девушку. Курок закрыл глаза, его затошнило. Ему захотелось зарычать, ударить ножом в жирный бок хихикающую соседку, разогнать всю эту довольную жизнью толпу, а главное, изрезать на ленты экран с ненавистными мусорами… Его врагами до последнего вздоха. И какими бы они ни были чуткими, умными, добрыми — перевидать пришлось на своем веку всяких, — и все равно они будут врагами, как охотники для волка, обложенного цепью флажков.
Сжав кулаки, он шумно выдохнул из легких весь воздух, встал с кресла и, не особенно заботясь о тех, кто сидел в его ряду, и о тех, кто сзади, двинулся к двери с красным огоньком выхода.